— Ну, что ж, — говорили. — Все эти нимфы и сатирессы, — кто их видал. Может быть, именно такие они и были.
А без Рюлиной мамы прямо стало бы скучно. Ведь каждая репетиция благодаря ей превращалась в целый спектакль, и превеселый.
В каком-то экстазе, красная, растерянная, она повторяла все Рюлины движения. Особенно смешно выходило, когда она изящно вытягивала свою ногу в стоптанном башмаке и буром шерстяном чулке.
Вялая, пухлая Рюля, лениво шевелящая толстыми ногами, и за ней, как пьяная ведьма, дикая маменька. Спектакль был редкостный. Из других театров стали забегать актеры посмотреть на чудище.
Репетиция близилась к концу, когда произошло неожиданное событие. Позже обыкновенного влетела Рюлина мама. Одна. Перо на отлете, руки в сторону, на лице ужас.
— Рюля свихнула ногу. Должна несколько дней пролежать! Как быть?
— Я ее заменю на репетиции. Я все знаю. Вот увидите. А дня через три она снова займет свое место.
И, прежде чем режиссер опомнился, она встала на место Рюли и приняла нужную позу.
— Ну, пусть! — решил режиссер.
Началась репетиция.
Рюлина мама отлично проделывала все, что нужно, и даже более того. Она внесла в заключительный галоп нимф столько бурной стихийности и так увлекла других, что режиссер даже рот открыл.
— Ну, наконец-то эта картина идет как следует! — воскликнул он. — А то все ползали, как сонные мухи, вакханки, черт вас подери!
— А мама-то какова? — удивлялись после репетиции актеры. — Она, конечно, ведьма. Смотрите-ка, что разделывает.
Рюлина болезнь затянулась. И каждый день бурей влетала мама, занимала ее место и репетировала.
— Мама! Отлично! — кричал режиссер. — Скинуть бы вам лет двадцать! Ерохина — смотрите на маму, делайте, как мама.
Настал день спектакля. Рюля должна была прийти и не пришла.
— Не выпускать же эту старую ведьму.
— Немыслимо. Она сорвет весь ансамбль. Ведь это же пантомима, а не фарс.
— Вот положение!
— Ну, что делать. Пусть будет будто это сатиресса. Черт их там распродери, всех этих фаунесс и сатиресс. Как-нибудь вывернемся.
— Иван Андреич! — окликнул режиссера знакомый плачущий голос. — Иван Андреич! Так хорошо?
Он обернулся, поискал глазами Рюлину маму, не нашел, но увидел маленькую стройненькую женщину в рыжем парике и огненно-красном хитончике.
— Мама!
— Я заменю сегодня Рюлю. Завтра ей разрешено встать.
Мама оказалась очаровательной. Может быть, чересчур темпераментной, скорее вакханкой, чем нимфой, и жесты и позы ее были, пожалуй, чересчур разнузданны, но что было и смешно, и ужасно в унылой маме в стоптанных башмаках, увенчанной неизъяснимым кукушечьим пером, то выходило очень интересно и зажигательно у этой маленькой огненной женщины. Публика была в восторге. Актеры удивлялись и веселились.
— Вот так мама!
— Ну и мама!
— Талант, этуаль[49], примадонна! Кто бы подумал!
— Слушайте, мама, — сказал режиссер, — я оставляю эту роль за вами. Вы с ней справляетесь лучше, чем ваша дочь.
Рюлина мама вдруг вся побелела и затряслась. Это было уже после спектакля, когда кукушечье перо уже водворилось на свое законное место.
— Вы шутите! — захрипела она. — Вы никакого права не имеете так поступать! Вышвыривать прелестную молодую артистку оттого, что она несколько дней проболела! Менять ее, талантливую и яркую, на бездарную, смешную старуху! Не допушу-у-у. Завтра она займет свое место. Подлец!
Повернулась и вышла.
Дети
Мальчик Коля
— Та барышня, что два раза приходили, опять пришли.
— Не фурчи носом, — сказал Григорий Григорьевич. — Она, может быть, барыню спрашивала, а не меня?
— Нет, вас, — отвечал мальчишка. — Господина Орчакова, значит, вас.
— Ну-ну, ладно. Иду.
В кабинете на уголке стула сидело насмерть перепуганное существо. Большие темные и круглые, как вишни, глаза были широко раскрыты, маленький рот тоже раскрыт вовсю, в форме буквы «0». Рука прижимала к груди сумочку, которая скакала сама по себе, очевидно, от сердцебиения.
Это выражение ужаса так удивило Орчакова, что он даже не разобрал сразу, кто перед ним находится. А существо при виде его не встало навстречу, а, наоборот, все сжалось, и только большие глаза следили за движениями вошедшего.
Орчаков сел.
— Чем могу быть полезен?
Она — это была девочка лет семнадцати, скромно, по-провинциальному одетая, миловидная — она глотнула воздуха и залепетала:
— Ради Бога, простите… тетя Лиза умерла, я одна, я всю жизнь мечтала, умоляю вас, Андрей Андреич.
— Меня зовут Григорий Григорьевич, — поправил Орчаков.
— Да, да, я знаю, Андрей Андреич, что вас зовут Григорий Григорьевич. Ради Бога, простите! У меня на свете никого нет, кроме вас. Мне советовали на пишущей машинке. Я пробовала. Это меня не удовлетворяет. И на вязальной машинке пробовала. Я не могу. Меня машинка не удовлетворяет. Ради Бога! Вы один!
— Ничего не понимаю! — растерялся Орчаков. — Машинка не удовлетворяет, и я один. Черт знает что вы городите. Будьте любезны изложить. Я человек занятой. Чего вы хотите?
— Я хочу… я чу-у… на сцену!
Выкрикнув последнее слово, она вдруг опустила углы рта и заревела, сморщив лицо по-детски, всхлипывая и даже выговаривая «бу-у-у».
Орчаков окончательно растерялся.
— Подождите… я жену, — и, обернувшись к двери, крикнул: — Елена Ивановна! Иди скорее!
Елена Ивановна, нечесаная, в халате, вошла, поморгала глазами:
— Что у вас тут? Чего она ревет?
— Хочет на сцену, — буркнул Орчаков.
— Ну, так пусть идет — чего ж ты ей мешаешь? — сказала Елена Ивановна и зевнула во весь рот. — Слушайте, барышня, кто вас сюда направил?
Барышня вытерла глаза.
— Я сама пришла, — прошептала она. — Я знаю, что Андрей Андреич пишет для театров.
— Какой Андреич? — удивилась Елена Ивановна.
— Я, я! — сердито оборвал ее Орчаков. — Ну, чего ты придираешься!
Она развела руками.
— Двадцать лет живу с этим человеком и не знаю, что он Андрей Андреич. Слушайте, милочка, сколько вам лет?
— Скоро восемнадцать. Очень скоро. Через одиннадцать месяцев, — все так же шепотом отвечала гостья.
— На сцене не были?
— Н-нет еще.
— Так я позвоню Анилову, — сказала она мужу и подошла к телефону.
— Анилов? Когда вы, душечка, едете? Не набрана? В пятницу? Слушайте, я вам рекомендую молоденькую. Ткните ее куда-нибудь. Будет горняшек играть. Да, кажется, немножко играла. Что? — она обернулась к гостье: — Деньги у вас есть?
— Есть, есть. Двадцать три рубля и еще мелочь, много мелочи, — вся взметнулась та.
— Денег нет, — спокойно продудела в трубку Елена Ивановна. — Ну, для меня-то можете? Ну то-то! Нет, она придет прямо на вокзал, так будет удобнее. А? Как вас зовут? — снова обернулась она к гостье.
— Ляля… Ольга Трофимова.
— Ляля Трофимова, — повторила Елена Ивановна и повесила трубку. — Ну, вот вы и устроены.
Ляля сидела красная как клюква и ворочала своими вишневыми глазами.
— А… а какое амплуа?
— Мария Стюарт и Гедда Габлер. Гриша, идем завтракать.
Орчаков деловито похлопал Лялю по круглой щеке, теплой, мокрой и очень приятной.
— Поздравляю, деточка. Вот вам моя карточка для Анилова. Не забудьте, в пятницу, в шесть часов, на Центральном вокзале. Пишите.
Так началась карьера Ляли Трофимовой. Кое-какие слухи доходили до Орчаковых. Ляля устроилась в труппе. Играла скверно и самые маленькие роли. Чаще всего бессловесные.
Пришло несколько открыток.
«Все больше и больше увлекаюсь искусством».
«Вам и только вам обязана счастьем своей жизни».
И раз даже:
«Успех окрыляет и кружит голову».
Потом Ляля смолкла.
