Наступило молчание. Судьи совещались между собой шепотом и, наконец, один из них поднялся и произнес смертный приговор. В то же время родные и знакомые молодого адвоката обнимали и целовали его, поздравляя с блистательным началом. Не правда ли, милорд, это смешно и вместе с тем грустно? Отец мой выслушал приговор с изумительным спокойствием. Из груди Ровоама вырвался глухой вопль. Спустя два дня неизвестный человек принес мне записку следующего содержания:

«Мне хотелось сделать тебя счастливой, Сюзанна. Если бы не помешал глупый Ровоам, лондонская знать воздвигла бы Сирене трон со ступенями из чистого золота. Теперь все рушилось. Впрочем, кому известно, что нас ожидает в будущем? Скажи Ровоаму, чтобы он попросил ко мне сегодня же доктора Муре, и чтобы последний захватил с собой кинжал. Приходи, Сюзанна, в четверг, рано утром, в Ольд-Бейлей, приходи непременно! Это моя воля, последняя моя воля. Ты будешь свидетельницей чудного зрелища; чтобы и Ровоам пришел вместе с тобой, скажи ему, чтобы он наблюдал за малейшими моими движениями. Он будет мне нужен. До свиданья, Сюзи, ты хороша собою, следовательно, когда захочешь, будешь богата. Советую тебе захотеть поскорее».

Когда я прочла письмо Ровоаму, лицо его приняло радостное выражение, у него явилась надежда спасти Измаила.

Накануне того дня, который отец мой обозначил в своем письме, Ровоам разбудил меня в полночь. Я быстро оделась. Мы вышли из дома. На широкой, мрачной Ольд-Бейлейской улице не было видно ни души. Только сверху слышался тихий говор, Я подняла голову, но сначала не могла ничего различить. Когда же глаза мои привыкли к темноте, я увидела у окон множество дам и мужчин; на крышах находились слуги и служанки, из слуховых окон выглядывали головы детей.

Все эти люди чего-то ждали. Места были откуплены за дорогую цену. У всех лица были веселые. Простой народ затягивал обыкновенные песенки; леди и джентльмены разговаривали и шутили.

Около часу на площадку, близ которой я остановилась с Ровоамом, пришла толпа рабочих. Началась суматоха: бросали доски, вколачивали гвозди. При каждом ударе молотка бедный немой вздрагивал всем телом. Я все еще не могла ничего понять, хотя свинцовая тяжесть давила мою грудь. Я не могла дать себе отчета в том, что происходило вокруг меня, между тем на площадку все более и более валило народу, я слышала, как окружающие завидовали нашему месту!

Стало светать и я скоро увидела перед собой черную массу эшафота, на котором была построена виселица, плотников уже не было. Направо и налево колыхалась толпа, нетерпеливо жаловавшаяся на холод и медленность, с которой шло время.

Утро было серое, туманное. На часах пробило половина восьмого. Воцарилась мертвая тишина, прерываемая только погребальным колокольным звоном. В то же время два человека, одетые в черное, поставили на эшафоте какой-то длинный ящик. Прошло еще несколько минут и ворота тюрьмы растворились. Толпа удвоила внимание.

Из ворот показался священник с Библией в руках. За ним шел Измаил. Лицо его было покрыто бледностью, но оно не выражало ни беспокойства, ни страха. Твердым шагом он поднялся на лестницу и остановился на помосте. Руки его были связаны крепкой веревкой, конец которой был обвит вокруг голой его шеи.

— Вот он, вот он! Экой разбойник! Говорят, он ел людей живьем, — раздались голоса в толпе.

В то же самое время над моей головой, у окна бельэтажа, какая-то дама, одетая в, богатую шубу, навела на Измаила лорнет и произнесла довольно громким голосом: «…Какие у него славные плечи».

Заметив черный ящик, свой гроб, отец мой с презрением оттолкнул его ногой и гордым взглядом окинул толпу.

— Экой закоренелый злодей! — послышался голос.

— Какие у него чудесные формы! — произнесла дама.

Священник без всякого внимания стал читать что-то из Библии. Измаил не слушал его. Вдруг — я не заметила откуда — очутились сзади осужденного палачи. На соседней колокольне все еще продолжал раздаваться погребальный звон. Глаза толпы были с жадным любопытством прикованы к эшафоту. Я заметила, что взгляд моего отца устремился на окно одного дома, и он сделал едва заметное движение головой. Потом глаза его стали искать кого-то в толпе; они остановились на нас и на лице его выразилась дикая радость, когда он заметил Ровоама, который, рыдая, простирал к нему руки. Увидев меня, отец ласково кивнул мне.

Палач принес лестницу и приставил ее к виселице; поднявшись по ней, он привязал конец веревки, обвитой вокруг шеи Измаила. Осталось только выдернуть гвоздь, поддерживавший люк, на котором стоял приговоренный.

Прекратились все разговоры, воцарилась глубокая тишина, слышно было только тяжелое дыхание тысячи любопытных зрителей. В это самое время лучи солнца, пробившись сквозь туман залили красноватым светом верхушки домов, к которым было обращено лицо моего отца, он вздрогнул. Лицо его выразило на минуту грусть, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на солнце, но оно скрывалось еще за высокими стенами Ньюгейтской тюрьмы. Измаил склонил голову.

— Не унывай! — раздался чей-то громкий, протяжный голос.

Взгляды всех обратились в ту сторону, откуда послышался голос; отец мой гордо поднял голову и дал знак Ровоаму. Не медля ни минуты немой бросился к эшафоту, свалил с ног полицейских и очутился подле моего отца. Веревки, вероятно, раньше подрезанные, упали с рук его. Изумленная толпа, забыв всю свою ненависть к тому, которого она за несколько минут клеймила названием закоренелого злодея, рукоплескала и прежний голос повторил: «Не унывай!»

Движение Ровоама было столь стремительно, что никто не успел остановить его. Палач в ужасе не мог тронуться с места, и потом со страхом сбежал с эшафота. Мне кажется, милорд, что мой отец мог бы спастись, потому что непостоянная толпа теперь обратила всю свою ненависть на полицию.

Но о бегстве он не думал. Он не для этой цели призвал Ровоама. В ту самую минуту, когда веревки спали с его рук, Измаил выхватил из-за пазухи коротенький кинжал, который, вероятно, принес ему доктор Муре, и вонзил его в грудь немого. Ровоам пал мертвый между отцом и палачом!

Измаил повернулся в ту сторону, откуда дважды слышался ободряющий возглас, и подняв над головой окровавленный кинжал, воскликнул торжествующим голосом:

— Благодарю, милорд!

В толпе раздался крик ужаса.

На часах церковной башни пробило восемь часов. Палач, руководимый более привычкой, чем размышлением, придавил пружину; люк опустился, веревка натянулась и Измаил по пояс исчез в отверстии, которое открылось под его ногами… лицо его искривилось, но вскоре все мускулы пришли в прежнее положение, натянутая веревка колебалась и на конце ее болтался безжизненный труп. Это было ужасно, милорд! У меня подогнулись колена. Я закрыла глаза и больше ничего не видала и не слыхала…

Старая француженка за темной перегородкой тряслась от ужаса. Тиррель шептал какие-то невнятные слова и как бы инстинктивно поднес руку к шее.

— Да, я поверю, что это было ужасное зрелище! — прошептал он. — Веревка на шее… Мадлен, можешь ли ты вообразить, как это больно?

— Нет, — отвечала она, невольно усмехнувшись, — не могу! А вы, милорд?

— Я? — произнес Тиррель задыхающимся голосом.

— Я… О, Мадлен, я поверю, что это ужасное зрелище, — труп, болтающийся на веревке!

Когда вернулось ко мне сознание, Бриан, продолжала Сюзанна! — солнце стояло уже высоко на небе. Мрачного эшафота не было, толпа рассеялась. Сначала я подумала, что все это был сон, ужасный сон, но скоро я совсем пришла в себя и малейшие обстоятельства кровавой сцены живо воскресли в моем воспоминании. Теперь я была одна на свете, на свете, которого вовсе не знала. Я вернулась в свою квартиру и в продолжение нескольких дней не выходила из своей комнатки.