Я до сих пор не могу объяснить преданности немого к моему отцу. Он имел под руками орудия, которыми он мог бы защищаться против Измаила, но ему никогда не могло прийти и в голову сделать это. Когда мы путешествовали по Франции, Италии, на Востоке, у Ровоама была тысяча средств бежать, но он и не подумал об этом. Его рабство было некоторым образом добровольное. Власть моего отца над ним: была абсолютна.

В Лондоне мы прожили еще с полгода. Я часто заходила к несчастному немому. Однажды я нашла его несколько веселее обыкновенного, вероятно отец мой остался доволен его работой. Когда я вошла в комнату, он взял мою руку и подвел меня к туалету. Здесь он достал одну из банок, которые там стояли, и попросил меня знаками, чтобы я закрыла глаза. Нужно сказать вам, милорд, что Ровоам имел смуглое, чрезвычайно выразительное лицо, волосы и борода его были черны, как крылья ворона.

Спустя две минуты, Ровоам дотронулся до моей руки, я открыла глаза и в страхе сделала шаг назад. Поверите ли, милорд, я не узнала бедного немого. С ним произошла волшебная перемена. Вместо смуглого лицо его приняло бледный цвет… похожий на цвет лица Сэра Эдмонда Маккензи… лучшего сравнения я не могу приискать.

— Опять Эдмонд Маккензи! — с удивлением произнес Бриан.

В глазах немого, продолжала Сусанна, не было того блеска, какой они обыкновенно имели, вместо черных волос по плечам его рассыпались белые, льняные кудри. С этой переменой ясное выражение его лица сделалось мягче, стало почти незаметно.

— Это изумительно! — вскричал Бриан, в голове которого засела странная мысль. — Но продолжайте, Сюзанна, я надеюсь, что сегодня напишется последняя глава фантастической повести вашей жизни. Вы займете в свете то место, которого достойны и, если это только может зависеть от меня, то вы будете счастливы.

В благодарность за эти слова, Сюзанна посмотрела на Бриана взглядом, в котором выражалась неизъяснимо нежная любовь. Промолчав несколько мгновений, она продолжала.

Мое изумление доставило наивную радость бедному Ровоаму и он знаками старался объяснить мне, что в банке заключалась вся тайна его метаморфозы. Вдруг он вздрогнул и со страхом оглянулся на дверь. Измаил стоял на пороге.

— Это что такое? — спросил он, нахмурив брови.

— Это, по моей просьбе, Ровоам… — начала я.

— Морочь, Сюзи, морочь, — ласково сказал Измаил, — это очень хорошо. Что же ты краснеешь? А ты, немой черт, — продолжал он, дернув за волосы немого. В таком виде ты кажешься еще уродливее, не бойся, животное! Я сам думал показать Сюзанне когда-нибудь свой секрет, за который многие дорого бы дали, да дело теперь не в этом. Покажи мне свою работу, наше дело подходит к концу и нам скоро нужно будет ехать. Хочешь ли быть пажом Сюзанны? В ответ Ровоам улыбнулся. Ко мне одной он был искренно привязан.

Спустя несколько дней мы отправились во Францию. Мне в первый раз пришлось увидеть безграничное море и я поняла величие Господа! От Измаила это не укрылось, и он стал еще более богохульствовать, но все его усилия развратить мою душу остались безуспешными. Я была создана для того, чтобы любить творца вселенной!

Я не буду много говорить относительно нашего путешествия по Франции, по Италии и на Востоке. Заграницей мы пробыли четыре года. Главная цель этого путешествия для моего отца состояла в том, чтобы обратить фальшивьте векселя в наличные деньги. Он успел в этом, и вы, вероятно, слышали о том волнении, которое овладело Лондонской биржей, когда туда дошли слухи об этом преступном подвиге. На моего отца не пало ни малейшее подозрение, а он пустил в обращение фальшивых векселей более, чем на пятьдесят тысяч фунтов стерлингов.

Наконец мы вернулись в Лондон. Я стала взрослой девушкой и Измаил считал меня зрелой для своих гнусных замыслов: он хотел продать меня. Когда Сюзанна произносила последние слова, грудь ее высоко поднялась, щеки побелели и черные глаза бросали молнии.

Не знаю, продолжала она, на что бы я решилась, если бы тогда проникла в замыслы Измаила. Но я была слишком неопытна. Когда же он объяснил, чего хотел от меня, я обладала уже непобедимой силой: я любила вас.

Когда мы возвратились в Лондон, первой заботой моего отца было возобновление роскошного игорного дома в Лейчестер-Сквере.

Я, как и прежде, оставалась в доме одна. Я помню, это происходило весной. На деревьях появилась уже зелень. Увлекшись неясными мечтами, которые наполняют ум молодых девушек, я прогуливалась по саду. Вдруг в передней послышался шум. В переднюю вошел мужчина, это были вы, милорд. Лакей моего отца загородил вам дорогу… Вы не рассердились, лицо ваше сохранило спокойную гордость. Несмотря на то, когда вы произнесли несколько повелительных слов, лакеи почтительно расступились. Это показалось мне удивительным, потому что мне не раз приходилось быть свидетельницей их дерзости. Когда вы вошли в контору Измаила, я стала к окну, чтобы видеть вас, не будучи замеченной. Когда вы ушли, в грудь мою запала грусть, я плакала. С этого дня судьба моего сердца была решена, — я полюбила вас навеки.

С тех пор, Бриан, я не имела покоя ни днем, ни ночью. Вы представлялись мне наяву и во сне… Я потом долго не видала вас, — однако все ждала. Во второй раз я увидала вас в парке. Я издали отличила вас в толпе джентльменов, наполнявших аллеи и мое сердце рвалось к вам. Вы тогда ехали на красивой, арабской лошади; на груди у вас была камелия, тот самый цветок, милорд, который я, как драгоценность, хранила в медальоне. При быстром повороте лошади камелия упала, вы не обратили на это внимания. Я подняла ее.

Между тем устройство игорного дома было кончено. В нем было множество комнат. Часть главной залы отделялась широким занавесом, и высокой, крепкой балюстрадой. Измаил придумал театральный эффект, чтобы лучше привлечь к себе самую знатную и богатую лондонскую публику.

Однажды вечером отец взял меня с собой в игорный дом. Когда я вошла в залу, то теплый воздух и шум разговоров так сильно подействовали на мои нервы, что я невольно со страхом прижалась к отцу.

— Ничего, — сказал он, — не бойся. Тебя никто не видит, нас скрывает занавес. Сядь, Сюзи, за фортепьяно и пой.

Нужно было повиноваться. Я села и, отдохнув минуту, коснулась пальцами до клавишей. За занавесом раздался ропот неудовольствия.

— Эй, Спенсер, — крикнул кто-то из игроков, — уволь нас от концерта. Это довольно глупая затея.

— Играй и пой, Сюзи, — сказал мне отец.

Я начала петь сначала без всякого чувства и методически, точно занималась с учителем пения, но скоро увлеклась и в страстных звуках вылила всю свою душу. Я не помнила, где я находилась, не видела окружающих меня предметов; я пела для себя.

— Хорошо, хорошо, превосходно прелестно, Сюзи! — сказал тихим голосом Измаил, когда я кончила, и в то же мгновение гром рукоплесканий раздался в зале, за занавесом.

— Браво, браво! — кричали игроки. — Это Малибран!

— Это помолодевшая Каталани!

— Это Паста!

— Я вас уверяю, tres chers, — произнес тоненький голосок, — что это Гризи… О! Вы не имеете понятия, что такое Гризи, кроме шуток…

— Отец мой весело улыбался и потирал свои руки.

— Милорды, — сказал он громким голосом. — Это не Малибран, не Каталани, не Паста и не Гризи!

— Кто же это, мистер Спенсер?

— Это Сирена, милорды.

По зале пронесся глухой, общий говор, который вскоре превратился в громкие восклицания. Игрокам хотелось меня видеть и они требовали, чтобы Измаил открыл занавес.