– Нет ничего более умного, чем безупречное поведение, – холодно отозвалась Франсуаза.

Я метнула на нее гневный взгляд, хотя и понимала, что она права. Очевидно, свои дела она устраивала очень ловко, став маркизой де Ментенон и владелицей собственного замка.

Ходили упорные слухи, что король желал сделать Франсуазу своей любовницей, но она отказывала ему, что само по себе было удивительно. Я не сумела справиться с маркизом; как же она сумела удержать короля? Королю достаточно было обронить небрежное замечание о том, что роща вековых дубов загораживает ему вид из окна, чтобы ее хозяин распорядился ночью вырубить все до единого дерева в округе.

Король всегда и неизменно получал то, чего хотел. Если он желал даму благородного происхождения, то вел себя осторожно и осмотрительно, присылая лакея с запиской с просьбой женщине прийти к нему в назначенное время. Если же это оказывалась обыкновенная служанка, то он попросту задирал ей юбку, прижимал к стене и, получив свое, неспешно удалялся, помахивая тросточкой, а бедняжка приводила юбки в порядок и продолжала скрести полы. Поэтому я и не могла поверить, что именно Франсуаза сумела отбиться от его домогательств – женщина, рожденная в остроге, да к тому же работавшая в его доме гувернанткой. Но столь же невероятными представлялись мне и слухи о том, что она взяла на себя обязанности сводни Его Величества, подбирая ему для забавы молодых смазливых девственниц из провинции. Она была слишком чопорна, слишком религиозна, слишком сдержанна и холодна для такой роли.

– Мне очень жаль, что вы узнали об этом от меня, – сказала Франсуаза. – Они отбыли сегодня утром. Я полагала, что вам все известно.

Вместо ответа я лишь покачала головой. У меня более не было сил и дальше оставаться в душном салоне; мне были невыносимы косые взгляды и перешептывания, равно как и жалость, написанная на лице Франсуазы. Я так резко опустила свой кубок, что он со звоном ударился о деревянный стол, расплескав вино, и поспешила прочь. Я проталкивалась сквозь толпу смеющихся дам, разряженных в платья тяжелой парчи с широкими юбками, в туфлях на высоком каблуке; протискивалась мимо мужчин в париках, украшенных лентами и драгоценностями, и едва не сбила с ног лакея с серебряным подносом, нагруженным деликатесами. Быстрым шагом, спотыкаясь, я миновала группу разинувших рты крестьян в деревянных сабо и грубых шерстяных жакетах, собравшихся поглазеть на двор короля, как они делали ежевечерне, и выскочила наружу сквозь высокие позолоченные двери. Сбежав вниз по Лестнице Послов[159], я, не разбирая дороги, промчалась сквозь переполненный вестибюль, где уличные торговцы наперебой расхваливали и совали мне в лицо свои товары: веера, отрезы изящных кружев, миски со спелым пурпурным инжиром, подносы с засахаренными марципанами, резных деревянные кукол, корзины грибов, мотки ярких, разноцветных лент, разрисованные табакерки, вышитые платки, спелые груши и гранатовые серьги. Слезы застилали мне глаза, и я бежала вперед, ничего не видя перед собой и выкрикивая:

– Нет, нет!

Каким-то чудом мне удалось добраться до входных дверей.

Снаружи было светло как днем. В каждом углу двора чадно горели факелы, и люди останавливались и оборачивались, чтобы взглянуть на меня, задыхающуюся, спотыкающуюся и едва не падающую. А я бежала к садам. Но и здесь невозможно было отыскать темное и укромное местечко. Повсюду были люди: они танцевали на лужайках, гуляли по аллеям, плавали на гондолах по каналам или справляли нужду в темных закутках. Играли скрипачи, трубачи дудели в дудки, а над головой с грохотом и треском взрывались огни фейерверка. Куда бы я ни направилась, я нигде не могла найти укромного уголка, чтобы выплакаться и хоть немного успокоиться, пока, наконец, не забрела в тенистый Грот Фетиды[160]. Забившись за статую коней Аполлона, я упала на колени, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Заглушая все прочие страхи и тревоги, которые, словно гадкие летучие мыши, хлопали своими мерзкими крыльями, затуманивая сознание, в голове у меня билась одна-единственная мысль: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы они не заглянули внутрь мешочка с заклинаниями».

Следующая неделя была исполнена невыносимых душевных терзаний. Мне казалось, будто глаза придворных устремлены только на меня, что любой раскрытый веер скрывает издевательскую улыбку, и в каждом шепотке звучит мое имя.

Разделить со мной мои страхи было некому. Атенаис удалилась в Кланьи, готовясь к рождению своего десятого ребенка. Франсуаза являла собой столь лицемерный образчик фарисейства и ханжества, что меня тошнило от одного ее вида. Лизелотта не умела держать язык за зубами, а моя сестра была далеко. О случившемся знала одна только Нанетта, и это повергло мою верную служанку в ужас до самых глубин ее полной предрассудков крестьянской души.

– Бон-Бон, непослушная вы девчонка! Как вы могли сотворить такое? От дружбы с ведьмами ничего хорошего ждать не приходится. Или вы хотите, чтобы дьявол забрал вашу душу? За что мне такое наказание – дожить до того, чтобы стать свидетельницей такого позора? Вам придется вернуться домой в Казенев.

Но вот этого я делать решительно не намеревалась. Даже для того, чтобы избавиться от упреков Нанетты.

А потом маркиз де Несль вернулся ко двору из Шантильи в свите своего кузена, Людовика де Бурбона, Великого Конде. Будучи слишком напугана и унижена, чтобы выйти из своих комнат, я отправила Нанетту на кухни послушать, о чем судачат слуги. Она послушно доложила, что маркиз де Несль пребывает в отчаянии, но пообещал своему кузену более не встречаться со мной.

– А мешочек с заклинаниями? – с тревогой поинтересовалась я. – Что слышно о нем?

Нанетта поморщилась и отвела глаза.

– Говорят, что маркиза заколдовали, – призналась она, – но что теперь заклятие разрушено и он волен в своих поступках.

Я без устали мерила шагами свою комнату, терзаясь нерешительностью, раскаянием и унижением. Вскоре до меня долетели звуки музыки и смеха. Я вспомнила, что нынче вечером давали бал-маскарад в честь рождения последнего по счету сына Атенаис, Людовика-Александра. Почти все дети Атенаис от короля носили имена Людовик или Луиза, второе имя выбиралось самостоятельно, но непременно пышное и помпезное.

На балу, естественно, будет присутствовать и сама Атенаис – хотя ее малышу едва исполнился день от роду, – потому что король не допустит, чтобы что-либо помешало ему получить удовольствие, пусть даже это боль и изнеможение после родов. Если я пойду на бал – в накидке и маске, – то, быть может, смогу подслушать, о чем говорят гости. Не исключено, что мне удастся повидать маркиза и перемолвиться словечком с Атенаис.

Не давая себе возможности передумать, я принялась действовать. Кликнув Нанетту, я подобрала себе накидку и маску, переоделась, спрятала свои бросающиеся в глаза черные волосы под шляпкой с перьями и шелковыми цветами, скрыла следы от слез под толстым слоем белой пудры, накрасила губы и для храбрости посадила на лицо сразу три мушки. Схватив веер, я всунула ноги в туфельки на высоченном каблуке и выскочила за дверь прежде, чем Нанетта успела воскликнуть:

– Бон-Бон, постойте!

Бал давали в садах. Для веселящихся придворных разносили портшезы, рядом вприпрыжку бежали их карлики, кувыркаясь и делая неуклюжие стойки на руках. Угадать, кто есть кто, было невозможно, потому что на всех были экстравагантные маски. Не прошло и нескольких секунд, как я повстречала трубадура с лютней, жонглера в разноцветном трико, нимфу, укутанную цветами, мужчину в золотистой накидке и золотой маске, рыцаря в полных доспехах, толстяка, нарядившегося младенцем, и молоденькую девушку в наряде сиамской[161] принцессы. Какая-то женщина переоделась пастушкой, ведя за собой в поводу из атласной ленты маленького блеющего барашка; другая вырядилась в белые меха, несмотря на жару, надев белую кошачью маску и розовые бархатные ушки. Все слуги были раскрашены белой краской и одеты в белые ливреи, изображая собой статуи. По Гранд-каналу плыли огоньки свечей, а на деревьях висели фонарики, расцвечивая ночь золотистыми брызгами света.