– Я вижу, вы пришли пешком, не так ли? Gut gemacht[132]. Ох уж мне эти утонченные леди, которые не могут пройти и шести шагов. Неудивительно, что все они такие толстые. Вам известно, что меня саму приковали к портшезу? Да-да, боюсь, слухи оказались правдивыми, и в печи появилась булочка[133].

Я рассмеялась и поздравила ее, снимая меховую шляпку и пелерину и передавая их привратнику.

– Должна признаться, это заставляет меня поверить в то, что чудеса еще случаются, – продолжала громогласно разглагольствовать Лизелотта. – Кто бы мог подумать, что мой жалкий щеголь-супруг окажется настолько мужчиной? Вам, без сомнения, известно, что ему просто необходимо обвешаться четками и священными амулетами, чтобы у него хотя бы встал…

– Ш-ш, тише, – сказала я, ведь всего в нескольких шагах от нас стоял король, приветствуя своего брата наклонением головы, что служило признаком наивысшей благосклонности.

– О, не стоит беспокоиться, Его Величество прекрасно осведомлен о своем брате. Да и кто этого не знает?

Лизелотта на мгновение задумалась, и ее густые брови сошлись на переносице. Помимо воли, я ощутила прилив симпатии к ней, потому как всему двору было известно, что Лизелотта была вынуждена жить в menage a trois[134] вместе с любовником своего мужа, смазливым и порочным Филиппом, шевалье де Лорреном.

– Гнусное он создание, этот молодой человек, которого содержит мой супруг, – заявила Лизелотта. – Прощу вас, присядьте рядом со мною. Понимаете, я терпеть не могу находиться рядом с ним или моим супругом, разве что это абсолютно необходимо, и решительно отказываюсь сидеть подле короля и его шлюх.

Я с трудом подавила смешок, потому что в это самое мгновение король усаживался на свой серебряный трон. Рядом устраивалась его приземистая коренастая королева, Мария-Терезия, а с другой стороны две его роскошные любовницы-блондинки отталкивали друг друга, стремясь оказаться поближе к нему.

Эти три женщины сопровождали короля повсюду, причем ездили с ним все вместе в одном экипаже, и ходили слухи, что он умудрялся укладывать их в постель по очереди в течение одного дня. Его первой любовницей стала Луиза де Лавальер, но сейчас она уже вышла из фавора. Подлинной королевой Франции теперь считалась ее узурпаторша, сладострастная и чувственная Атенаис, маркиза де Монтеспан, так что она вполне предсказуемо выиграла молчаливую борьбу за стул, опустившись на него рядом с королем в беззвучном мягком взрыве бледного шелка и заговорив с ним таким негромким голосом, что он вынужден был склониться к ее губам, дабы расслышать ее слова.

Атенаис, разумеется, было не именем, а прозвищем. По-настоящему ее звали Франсуазой, как и добрую половину женщин при дворе, а маркиза де Монтеспан не могла позволить себе быть похожей на других. Собственно говоря, все мы пользовались прозвищами, данными нам в парижских салонах, чтобы отличать одну Луизу, Марию, Анну и Франсуазу от другой. Она взяла себе прозвище «Атенаис», производное от «Афины», греческой богини мудрости. Меня прозвали «Дунамис», что по-гречески означало «силу» и представляло собой, в некотором роде, игру слов с моей фамилией.

– Я так рада, что вы здесь, мадемуазель де ля Форс! Мне нравятся люди, которые смеются над тем, что я говорю. Я с нетерпением жду спектакля, а вы? – продолжала неугомонная Лизелотта.

– Как и весь Париж!

– Сегодня дают новую пьесу, – сообщила Лизелотта. – Ее ставят всего четвертый раз. А главную роль будет играть сам Мольер[135].

– О, замечательно. Я слышала, он нездоров.

Лизелотта подмигнула мне.

– Опять якшаемся с актерами, верно?

Я высокомерно задрала нос.

– Что тут можно сказать? В салонах бывает столько интересных людей!

– Включая, как я слышала, одного молодого актера…

– Многих актеров, – решительно заявила я и почувствовала, что заливаюсь краской.

Я и впрямь подружилась с одним молодым исполнителем, протеже самого Мольера по имени Мишель Барон, который играл роль героя в сегодняшней пьесе. Его трудно было назвать писаным красавцем – с таким-то вытянутым худым лицом, – зато он был очень забавен. Мишель готов был пародировать кого угодно. Поправив воображаемую юбку, взмахнув несуществующим веером и приподняв высокомерный подбородок, он превращался в Атенаис. Или жеманно опускал глаза, игриво ударяя по запястью ладонью другой руки, делал несколько семенящих шажков, и voila[136]! Перед вами оказывался герцог Орлеанский.

Я встретилась с Мишелем в салоне Маргериты де ля Саблиер, состоятельной и блестящей дамы, чей дом всегда был полон писателей и актеров, включая Жана де Лафонтена[137], «Баснями» которого я зачитывалась в детстве. В салоне мы оказались самыми молодыми. Мишелю едва исполнилось двадцать, а я была двумя годами старше, и оба мы лелеяли амбиции стать писателями. Я познакомила его с миром салонов, дабы он мог очаровать какую-нибудь богатую придворную даму и заручиться ее покровительством, а Мишель водил меня в кафе и кабаре Менильмонтана и Монмартра, двух деревушек в окрестностях Парижа, где вино не облагалось городским налогом и стоило намного дешевле, что было немаловажно для наших тощих кошельков.

Театр был наполнен шуршанием шелков, трепетом вееров, шорохом кружев и колыханием перьев. Шесть позвякивающих канделябров, в каждом из которых горело по шесть высоких свечей, освещали сцену, тогда как еще тридцать шесть свечей в два ряда выстроились вдоль рампы, отчего в зрительном зале повисла легкая дымка. Лакеи разносили в серебряных кубках любимое вино короля, игристую розовую смесь из Шампани, которая стала последним писком моды при дворе. Говорили, что винодел по имени Дон Периньон вскричал, обращаясь к собратьям-монахам: «Идите скорей сюда, я пью звезды!» Правда это или нет, неизвестно, но я полюбила новое игристое вино уже за одну такую предысторию.

Занавес раздвинулся, и зал дружно загудел. На сцене, в кресле с высокой спинкой, сидел сам Мольер в длиннополом зеленом сюртуке. Шею он обмотал кашне, а на лоб водрузил влажную тряпку. Столик его был завален всевозможными склянками с лекарствами и пилюлями. Держа в руках деревянные счеты, он складывал цифры в каком-то очень длинном списке, который вился по столу, падал ему на колени и сползал на пол.

– Предмет номер один, 24-го числа, маленький незаметный клистир, подготавливающий и нежный, для смягчения, увлажнения и освежения кишечника месье Аргана, – простонал он горестным тоном хронического больного.

При слове «кишечник» мужчины расхохотались, а женщины жеманно прикрылись веерами, делая вид, что шокированы.

Словно приободрившись, Мольер в течение нескольких следующих минут то и дело упоминал кишечник, желчь, кровь и выпускание газов, так что аудитория хохотала до слез.

Пьеса благополучно катилась к своему завершению, дойдя до финальной сцены, в которой герой Мольера притворяется, будто умирает, чтобы проверить, кто любит его по-настоящему – прекрасная дочь или красавица вторая жена. Разорвав ворот своего зеленого сюртука, Мольер обмяк в кресле, жалобно обращаясь к служанке:

– А не опасно ли изображать смерть?

– Что же здесь может быть опасного? – ответствовала та.

Мольер вдруг выгнулся дугой и закашлялся.

– Какой актер! – прошептала Лизелотта.

– Самородок, – пробормотал шевалье. – Хотелось бы мне знать, что они добавили в его грим, если лицо его так посерело?

Актриса, игравшая служанку, вполне правдоподобно отшатнулась, прижав руку ко рту, а потом бросилась к Мольеру, чтобы поддержать его. А он кашлял так, словно легкие его превратились в сырую бумагу, а потом вдруг поперхнулся и прижал ко рту платок. Мы сидели близко к сцене и потому заметили, как белоснежная ткань внезапно покраснела и намокла.