Домой я вернулась, когда люди стали запирать двери домов на ночь и улицы погрузились в темноту. В руке я сжимала свой кинжал, совсем не будучи уверена в том, что старая сводня, наша хозяйка, не привела тайком мужчин, которые сейчас поджидали меня. Но кругом было тихо и спокойно, и я тихонько поднялась по лестнице в комнату, которую делила с матерью, испытывая чувство вины оттого, что надолго оставила ее одну.

Первым, на что я обратила внимание, был запах рвоты.

– Мама? – я тревожно вглядывалась в темноту. Ответа не было. – Мама?

Я на ощупь попыталась зажечь свечу. Руки дрожали, мне вдруг стало страшно. Искры сыпались и гасли, но в их неверном свете я разглядела мать, лежащую навзничь на подушках. Глаза ее были устремлены на меня. Сердце готово было выскочить из груди. Я вновь и вновь ударяла кресалом, пока, наконец, не запалила лучину, а потом и свечу и повернулась, чтобы взглянуть на нее.

Мать была мертва. Рот у нее приоткрылся, и на подбородке засохла рвота. Глаза жутко вылезли из орбит. На ладони безжизненно откинутой в сторону руки лежала прядь волос моего отца. Рядом с другой валялся пустой флакон из-под капель белладонны. Белладонна была ядовита. Уж это-то я о ней знала, потому что мать вечно предупреждала меня, чтобы я не вздумала пить ее.

Ноги словно приросли к полу, я стояла и смотрела на нее. В глазах ее застыло осуждение. Так мне, во всяком случае, казалось. Не отрывая от нее взгляда, я попятилась к дальней стене и принялась слепо шарить за плитой, нащупывая мешочек с затяжкой у горловины, в котором хранились драгоценности. Привязав его к поясу, я все так же не оборачиваясь, спиной вперед вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь. Соскользнув по стене на пол, я уткнулась лбом в колени и застыла, не в силах думать и чувствовать. Мне хотелось лишь одного – раствориться и исчезнуть во тьме.

Я просидела так всю ночь. И только робкие лучи рассвета, прокравшиеся на лестницу, вывели меня из оцепенения. Я с трудом поднялась на ноги, спустилась вниз и принялась барабанить в дверь хозяйки до тех пор, пока она не проснулась и не приоткрыла ее.

– Что тебе нужно? – проскрипела она.

– Мне нужна ведьма.

В тусклых карих глазах вспыхнуло любопытство. Она склонила свою пегую голову к плечу.

– Это стоит денег.

Сунув руку в карман, я извлекла оттуда несколько scudi[114], которые носила при себе. Она внимательно осмотрела их, потерла большим пальцем края, чтобы убедиться, что они не обрезаны, после чего сообщила мне:

– Лучшая ведьма из всех, кого я знаю, – Старая Сибилла. Говорят, что ей уже тысяча лет и что когда-то она возглавляла шабаш ведьм на Апеннинах, прежде чем инквизиция прогнала ее оттуда. Но ты держи ухо востро – если ты ее обманешь, она вырвет твое сердце и съест его.

Да, судя по всему, Старая Сибилла – та, кто мне нужен.

Глаза ведьмы были черными и непроницаемыми, а длинные распущенные волосы – совершенно белыми, как у древней старухи, хотя осанка ее оставалась прямой, а на темной оливковой коже не было ни морщинки, за исключением глубокой складки между бровей, которая пересекала лоб справа налево. Губы у нее ссохлись и потрескались, и, когда она открыла рот, чтобы заговорить, я заметила, что от зубов у нее остались лишь сточенные пеньки.

– Итак, дитя мое, чем я могу тебе помочь? – прошамкала ведьма.

– Я хочу отомстить кое-кому, – ответила я.

– И ты уверена, что хочешь связываться со столь темными делами? Разве ты не можешь плюнуть ему в суп или подложить колючку в башмак?

Я окинула ее презрительным взглядом.

– Я хочу, чтобы он страдал и мучился вечно.

Она изумленно выпятила губу.

– Значит, тебе нужна сильная черная магия. Похоже, ты очень сильно ненавидишь его.

– Да.

– А деньги у тебя есть?

Я не стала доставать последние scudis, завалявшиеся у меня в кармане. Приподняв юбку, я отодрала от подкладки кольцо с рубином – самую дорогую драгоценность, какой владела мать. Я поднесла его к свету и показала Сибилле. Та выразительно приподняла левую бровь, отчего складка между бровей стала глубже. Теперь я знала, как и откуда она взялась.

– Должно быть, ты очень сильно его ненавидишь.

– Да, – повторила я.

– Как тебя зовут, дитя? – поинтересовалась Сибилла.

Закусив губу, я отвернулась. Близился закат, и мы сидели в ее саду. Воздух был полон благоуханием крупного белого цветка, склонившегося со стебля, как труба Страшного суда. Гигантские мотыльки бились в стекла фонарей, висящих под арочными сводами ее патио[115]. К небу, над остроконечными крышами Сан-Поло, был пришпилен узкий серп луны.

И тут я вспомнила старую сказку, которую однажды рассказала мне служанка о луне и ведьмах.

– Селена, – ответила я.

– Редкое имя. И запоминающееся. Намного более интересное, нежели Мария.

Я изо всех сил постаралась сохранить невозмутимость. Неужели она знает, что меня зовут Мария? «Ведь так зовут большинство девочек в Венеции», – сказала я себе и с вызовом задрала подбородок.

– А фамилия у тебя есть, Селена? – осведомилась ведьма.

«Шлюхино Отродье. Сукина Дочь. А теперь и еще одна, совсем новенькая: Сирота», – подумала я и отрицательно покачала головой.

– А когда твой день рождения?

Я ответила ей, и она сказала:

– Рожденная под знаком льва – в самую точку, учитывая цвет твоих волос и глаз. Тебе следует называть себя Селена Леонелли. Вот имя, в котором чувствуется сила.

«Селена Леонелли», – подумала я, покатала его на языке, и оно оставило у меня во рту привкус сладчайшего мармелада. Я улыбнулась ведьме, и непривычное движение лицевых мускулов, похоже, вытащило мое сердце из черной бездны, в которую оно ухнуло. Новое имя означало возможность новой жизни.

– А откуда у тебя взялся такой замечательный рубин, Селена?

– Он принадлежал моей матери.

– А теперь твоя мать умерла. – Это был не вопрос, а утверждение. Мне оставалось лишь согласно кивнуть. – И ты хочешь отомстить человеку, который и стал причиной ее смерти.

Я снова кивнула.

– Очень хорошо, я помогу тебе. Но если тебя поймают и обвинят в колдовстве, ты не должна назвать им моего имени.

– Ни за что на свете! – пообещала я.

Но она лишь выразительно приподняла бровь и сказала:

– Конечно, нет, Селена, потому что я свяжу твой язык, чтобы ты не смогла назвать моего имени, как бы ни старалась.

Вот так я и познакомилась со своим первым заклинанием: связыванием языка и подчинением чужой воле.

Второе заклинание, которому я научилась, позволяло свести человека с ума, насылая на него во сне кошмары. Вот как это делается.

Возьмите высокую черную свечу и острую булавку. Этой булавкой напишите имя своего врага на свече, отчетливо и глубоко выдавливая буквы. Обвяжите свечу колючей плетью ежевики. Затем заверните ее в квадратный кусок черной ткани, приложив к ней горсть земли с могилы (я взяла землю с общей могилы для бедняков, в которую бросили тело матери). Зашейте наглухо черной ниткой. В первую ночь полнолуния разбейте свечу молотком, изо всех сил ударяя по ней и приговаривая:

Проделывайте это на протяжении трех дней подряд. Потом возьмите мешочек, в котором теперь лежит разбитая в пыль свеча, и заройте его в саду жертвы, желательно под окном ее спальни.

У Зусто да Гриттони сада не было, но я закопала свечу в цветочном горшке на его балконе. Я повадилась шнырять вокруг его виллы, глядя на его тень за окном, когда он беспокойно мерил шагами спальню в то время, как вся Венеция спала. К концу зимы, когда улицы города заливала ледяная вода, Зусто да Гриттони повесился на стойке балдахина своей кровати. Я не сомневалась, что он угодил прямиком на самый последний круг ада, где и будет страдать вечно.