- Нет. Но я понял, что рано или поздно это должно произойти.
- Почему?
- Это интуиция, Мария. Интуиция для ученого – очень важная вещь. А потом смотри – кактус колючий, и ежик тоже, правильно?
- Правильно, Антонио.
- Кактус зеленый, и ежик зеленый. Значит, ежик происходит от кактуса.
- Но, Антонио, ежик же не зеленый!
- Да, Мария, ты права. И этот феномен – почему ежик, произошедший от кактуса, имеет другой цвет – нам еще предстоит исследовать… мне, и моим коллегам, ученым со всей планеты. Этим мы займемся следующей ночью. А теперь спать…
142.
- Мария!
- Да, Антонио.
- Мариюшка, у меня страшное, глубокое горе!
- Что случилось, Антонио?
- Я пропил свой талант великого живописца!
- Бедный мой, бедный!... Подожди, Антонио, но ты же никогда не брал в руки ни кисть, ни карандаш.
- Ну, во-первых, брал. Карандаш последний раз классе в 10-м, когда написал тебе записку «Мария, дура, выходи за меня замуж», а ты, дура, согласилась. А кисточку я вообще каждый день беру в руки, когда бреюсь.
- Антонио, но просто, откуда ты знаешь, что у тебя был великий талант?
- Нет, утверждать это наверняка я не могу, я же не пробовал. Но он либо был, либо не был, то есть была пядидесятипроцентная вероятность, что я мог стать Микельанджелом или Паблом Пикассом, и мои картины могли украшать лучшие музеи мира. Но судьба распорядилась иначе.
- А что бы ты писал и в каком стиле?
- Писать я и так пишу, и даже очень здорово! Моей жалобой на нашего сантехника негодяя Диего, где я подробно описывал, что он сделал с нашим унитазом, зачитывался весь ЖЭК. А рисовал бы я в стиле… в стиле красивых картин. Моей кисти могли бы принадлежать такие работы, как «Молодой человек, поедающий колбасу», «Бородатая женщина с гантелей» и акварель «Негодяй Фернандес, падающий с шестого этажа».
- Как, Фернандес разбился?
- Нет, Мария, но мне бы этого очень хотелось. Просто представь себе эту прекрасную картину: негодяй Фернандес, летящий с нестого этажа. Вот я бы ее и написал.
- А меня бы ты нарисовал?
- Нет, Мария, ты бы не поместилась ни на одном холсте.
- Бедный мой, Антонио, бедный, несостоявшийся крупный живописец рубежа 20 – 21 веков. А я бы была твоей музой.
- Какой музой, Мария? Это я стал твоим музем, а ты – моя зена. Все!
143.
- Мария.
- Да, Антонио.
- Это возмутительно – все говорят: «Шанель, Шанель», а, по-моему, это полная ерунда.
- Ну, что ты, Антонио, это же такие восхитительные, чуть сладковатые духи.
- Не заметил я, чтобы они были сладковатые. И, кстати, «Булгари», которые ты так просила меня купить, ничуть не лучше.
- Антонио, даже странно, «Булгари» такие холодные, свежие…
- Ничего они не холодные, стояли на солнце, такие же теплые, как «Шанель». Вот «Сен Лоран» еще ничего, только в следующий раз покупай духи, а не туалетную воду, а то с этим распылителем, пока сделаешь один глоток, надо тридцать раз пшикнуть.
- Какой глоток? Ты что – пил мои духи?
- А что же с ними делать? Ты же сама сказала – «попробуй».
- Но я имела в виду «понюхай», чтобы понять, чем надушиться, когда мы пойдем в гости к этим негодяям Эрнандосам.
- Я нюхал. Вообще никакого эффекта.
- И чем мне теперь душиться? Все выпил!
- Да? Ну, иди сюда. Тьфу! Тьфу!
- Что ты делаешь, прекрати!
- Где ты еще обычно душишься, здесь? Тьфу!
- Перестань немедленно!
- Что, много? Ничего, выветрится – это я по опыту знаю.
- А почему пахнет моим кремом для рук?
- Ха-ха-ха, Мария, я же должен был чем-то закусить. И пудру не ищи – я ее вынюхал.
- Какой ужас, тебе сейчас станет плохо. Я вызову «скорую помощь».
- Да, и пусть привозят спирт, залакируем. Кстати, утром мне понадобится твоя жидкость для снятия лака – литра полтора.
144.
- Антонио, Антонио!
- Что ты кричишь, Мария?
- Тут такое… такая… тут ужас!
- Ну, что опять случилось?
- Антонио, я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Либо я так сильно изменилась за последние два часа, либо в зеркале отражается кто-то другой.
- Гм, пойду, посмотрю… Мария, а ты дура.
- Конечно, Антонио, но при чем здесь это?
- Потому что в зеркале я. Более того, так всегда: когда бы я ни подошел к зеркалу, там всегда я.
- Нет, не в том, в этом.
- Гм, Мария, так ты опять дура. Это не зеркало, это телевизор.
- Да? А я в него смотрелась всю жизнь, и там была я. Почему?
- Потому что он был выключен. И, кстати, ты в третий раз дура, потому что, когда он выключен, там всегда я. Вот, как сейчас.
- Тебе хорошо, ты везде и такой умный, а я нигде и такая дура.
- Да, так устроена жизнь, она несправедлива. Одному все, другому – все остальное. Спи, Мария, а я буду смотреться в телевизор, там сейчас начнется футбол. Или сходи в ванную, посмотри в зеркало, там я утром очень хорошо выглядел.
145.
- Антонио, Антонио!
- Что случилось, Мария, что ты опять кричишь?
- Посмотри, что со мной произошло.
- О, господи! Что это?
- У меня на глазу вскочил ячмень, а в другой меня укусила пчела.
- А почему у тебя все лицо распухло?
- Это аллергия на лекарства от ангины, у меня ведь ангина.
- А почему тогда у тебя нога в гипсе?
- Ну, как же, я же так и заработала ангину – упала в лужу, сломала ногу и пролежала так три часа.
- Да, Мария, не скажешь, что тебе последнее время везет.
- Что теперь со мной будет?
- Это как раз понятно. Ты немедленно уедешь отсюда, и будешь жить где угодно, только не здесь.
- Ты шутишь, Антонио?
- Какие уж тут шутки, посмотри на себя. Ты и раньше-то мне не особенно нравилась, а тут такое…
- Ой, что вы делаете? Стойте, не выносите меня.
- Выносите, выносите, ребята. И не бойтесь ударить ее об угол, она не такая уж хрупкая…
146.
- Мария!
- Да, Антонио?
- Я хочу взять псевдоним, помоги мне выбрать.
- А зачем тебе псевдоним, Антонио?
- Ну, как, у всех великих писателей был псевдоним – у Марка Твена, Максима Горького и Андрея Белого, которого, по-моему, на самом деле звали Саша Черный.
- Но ты же не великий писатель.
- Как это?! А мое письмо к твоей маме, после которого ее хватил инсульт? А жалоба, которую я написал на нашего соседа, этого негодяя Мигеле Ангуло, собаку которого мы отравили? Ею зачитывалось все отделение полиции.
- Но ты же не подписывал его, это была анонимка.
- Правильно, а если бы у меня был псевдоним, я бы подписал. Вот, смотри, если я возьму псевдоним «Федор Достоевский», то у меня уже сразу будет несколько хороших романов.
- Но Достоевский же умер. Это плохая примета – брать имя покойника.
- Да, я тоже об этом думал. Тогда другой вариант – Патрик Зюскинд, он как раз живой.
- Подожди, вас же тогда будет двое, и все будут вас путать.
- Да? А, может, удастся уговорить Зюскинда взять псевдоним «Федор Достоевский»? Вдруг он не знает об этой примете.
- Знаешь, Антонио, не надо брать псевдоним «Зюскинд». Вдруг в Мексике начнутся еврейские погромы.
- Н-да… Ну, что, Мария, похоже я в творческом кризисе. Придется оставить это скабрезный стишок, который я нацарапал ножиком на двери Рамиресов неподписанным.
- А подпишись своим именем.
- Ты что, дура, Мария? Рамиресы придут и набьют мне морду
- Тогда подпишись именем нашего соседа, этого негодяя Хавьера.
- Прекрасная мысль, Мария. Правда, жаль, что мое произведение будут приписывать другому, но зато вечером мы увидим, как семеро Рамиресов бьют Хавьера. Иди, Мария, купи пива и поп-корна, а я вынесу два кресла на лестничную площадку.
147.
- Антонио!
