– До Ободовского леса, – говорил товарищам Афанасьев, – дорога будет нелегкая. До села Ивановки дойдем самостоятельно, там захватим проводника. Только бы застать его дома. Человек он надежный, безотказный. Одним словом, наш.

Корецкий и Дьяков положили Белецкого на самодельные носилки из плащ-палатки, осторожно подняли. Остальные взвалили на себя груз, зашагали вслед. Курс взяли на юго-запад.

Когда завиднелась Ивановка, сделали привал, использовав как укрытие кустарник. Дьяур и Дьяков кустарником пробрались поближе к селу, доложили капитану, что никаких признаков немцев или полицаев они не обнаружили, на единственной улице села ни одной души.

К проводнику, которого рекомендовал генерал Дроздов, Афанасьев пошел с Дьяуром. Хата Антипа – так звали проводника – была крайней от леса, справа от калитки – валун, во дворе – липа, и по этим броским приметам капитан сразу узнал ее. Оставил Дьяура под липой, сам подошел к двери, припал к ней ухом. Разговаривали двое: мужчина и женщина. Вели обычный семейный разговор. "Хозяин и хозяйка", – решил Афанасьев и постучал.

– Кого там, на ночь глядючи, несет? – недружелюбно отозвался мужчина.

Загремел засов, словно открывали не дверь, а железные ворота. На пороге показался ладно сбитый человек лет пятидесяти с густыми рыжими усами. Приметы совпадали полностью.

– Дядя Антип? – спросил капитан, на всякий случай.

– Антип, Антип. Пока я тут хозяин.

– Я от Николая Павловича, – сказал Афанасьев условный пароль и заметил, что глаза Антипа подобрели, лицо тронула улыбка.

– Какой может быть разговор, заходи, – радушно пригласил Антип, пропуская Афанасьева вперед. – Ты один, ай еще кто с тобой?

– Пока один.

Вошли в хату. Присели. Хозяин обратился к жене:

– Анфиса, подала бы на стол чего. Человек с дороги.

– И не думайте, дядя Антип. Я заскочил к вам не вечерять.

Хозяин понял.

– Спустись, Анфисушка, в погреб, кваску холодненького принеси, что ли.

Когда она вышла, Афанасьев тихо сказал у самого уха хозяина:

– Мы в Ободовский лес путь держим, проводник нужен.

– Подлецов в нашем селе, кажись, нету. Любому скажи – доставит. Да только… Говоришь, Николай Павлович? Махонький такой?

Афанасьев понял, что Антип проверяет его, засмеялся.

– Разве тот, у которого вы на московской квартире чай пили, махонький? Да он повыше вас!

– Твоя правда, во-о! – поднял Антип Руку. – Коли просил, поведу вас сам.

Не дожидаясь возвращения жены, стал собираться.

– У меня на чердаке фриц квартирует, – неожиданно признался дядя Антип, напяливая на себя телогрейку.

– Какой такой фриц? – забеспокоился Афанасьев. – Разве можно шутить этим?

– А я и не шуткую. Натуральный фриц. Дезертир. Из части ушел. Отказался наотрез воевать против русских. Просит партизанам передать его.

– Может, провокатор?

– Ты что! Проверенный. Хочешь, сведу с ним?

– В другой раз. А вы, дядя Антип, присмотритесь к нему. Может, специально подставили?

– Сказал, проверенный, значит, верь, как Николай Павлович мне верит.

– Это ма-хонь-кий такой?

Оба рассмеялись.

Анфисе дядя Антип сказал, что домой возвратится на следующий день к ночи. Женщина вопросов не задавала. Молча собрала узелок с харчами, передала мужу.

Идти с дядей Антипом было легко. Вел, как сказал он, по короткому и надежному пути. И все же не обошлось без происшествия.

Разведчики успешно преодолели встретившееся на пути железнодорожное полотно. Перенесли грузы, раненого комиссара. Казалось, никакой опасности. Подтянется Ляшкевич, прикрывавший группу с тыла, и пойдут дальше. Неожиданно в ночной тишине громко и отчетливо раздалось:

– Хенде хох!

– Ложись! – тихо приказал Афанасьев, и все припали к земле, слились с ней.

Над головами просвистели пули. Немцы полоснули из автоматов, осветили небо ракетой.

– Не отвечать! – строго приказал Афанасьев.

Немцы постреляли, постреляли и стали спускаться по ту сторону насыпи.

Далеко за полночь вошли в Ободовский лес. До места, облюбованного под базу, оставалось совсем немного. Усталые, проголодавшиеся разведчики почувствовали прилив сил. Зашагали бодрее, а главное, быстрее.

Дядя Антип завел в самую чащобу.

– Вот вы и дома, – объявил он.

Афанасьев поручил Корецкому, Дьяуру и Карлышеву провести ближнюю разведку, подобрать удобное место для базы.

– Остальным – отдыхать, – распорядился он.

Разведчики устроились поудобнее: кто под елочкой, кто под кустиком, и тут же уснули…

На второй день к вечеру база была готова. В четырех добротных землянках разместили людей, нехитрое имущество.

Ночью в Москву передали радиограмму: "В заданный район прибыли благополучно. Создали базу. Приступаем к выполнению заданий. Орел".

Совершив ночной переход, отряд Млынского к утру вышел к лесному озеру, окаймленному высокими соснами. Пологий берег густо порос камышом, травой.

С севера дул ледяной ветер. Он гнал в камыши серые горбатые волны. Моросил мелкий плотный дождь. С озера группами, будто соблюдая очередность, срывались дикие утки, гуси, выстраивались в походный порядок и куда-то улетали, где потеплее. На них с завистью смотрели красноармейцы в промокших шинелях.

На самом берегу озера стояло несколько покосившихся крытых камышом навесов с длинными столами из почерневших досок – до войны колхозные рыбаки здесь разделывали и засаливали рыбу. Ближе к соснам – одинокий барак из потемневшего теса с окнами без стекол.

Млынский распорядился:

– Барак отдать раненым. Под навесом разместить бойцов. Всех накормить. Костры не разводить. На дальних и ближних подступах выставить посты боевого охранения.

Присел на пенек, закурил трофейную немецкую сигарету и, посмотрев на осунувшиеся лица Алиева и Серегина, озабоченно сказал:

– Давайте решим, что делать? Бойцы измотались донельзя, не за горами зима, с боеприпасами и питанием плохо, теплого обмундирования нет.

– Не весело, конечно, – отозвался Алиев. – Видимо, несколько дней – наши: после вчерашнего боя гитлеровцы не сразу придут в себя.

– И погода, к нашему счастью, не летная, – добавил Серегин.

– Согласен: сегодня немцам не до нас. Но надолго ли непогода? – Млынский глубоко затянулся, выпустил дым, продолжил: – Я считаю, терять время нам нельзя. Надо немедленно разведать подступы к Черному лесу, взорвать мост через реку, что, несомненно, затруднит немцам переброску войск к линии фронта, на какое-то время парализует снабжение войск боеприпасами на этом участке, что выгодно и для нашего отряда, и ночью мы уйдем в Черный лес. А что скажете вы?

– Полностью согласен с вами, – сказал Алиев. – За день красноармейцы отдохнут. Беспокоит меня – как быть с ранеными? Тащить ли с собой пушки? Без снарядов они – лишний груз.

Серегин высказать свое мнение не торопился. Сначала закурил.

– Вы правы, Иван Петрович, – отозвался он. – Прав и политрук, что надо решать, как быть с ранеными и пушками. Что делать с ранеными, честно говоря, не знаю, подумать надо, вернее, придумать что-то надо. А пушки превратились для нас в обузу. Утопить их в озере, и вопрос решен.

Млынский закашлялся, бросил окурок, придавил каблуком сапога.

– Ну и гадость этот фрицевский эрзацтабак!.. В нашем положении, я считаю, можно и надо принять только такое решение: замки пушек снять, хорошенько смазать, завернуть в тряпки, положить в ящик и – в землю; пушки – туда же, но в другом месте. Это на тот случай, если они вдруг понадобятся. Что касается раненых, их, разумеется, возьмем с собой.

– Опасно и для раненых, и для отряда, – заметил Серегин.

– Конечно, опасно! – взорвался Алиев. – А что делать? Что ты предложишь другое? Ну, скажи, что?..

Млынский повернулся к бараку – туда уже переносили раненых, перевел взгляд на Алиева и спокойно, чтобы сдержать страсти:

– Повторяю: раненых возьмем с собой. На повозки положим. Кто способен, пойдет сам. А боеприпасы снимем с повозок, понесем сами. Установит дедушка Матвей связь с партизанами, тогда тяжелораненых оставим у них. Иного выхода я не вижу. Не возражаете?