Тогда для гостей накрыли столы в саду, среди гранатовых деревьев. Не было только птичьего молока. Мирзоев произнес приветственную речь, пригубил рюмку и уехал, сославшись на дела и передав бразды тамады своему заместителю, сухощавому человеку с ястребиным носом, который просил называть его просто Джамал.

Так во!. Пиршество было в разгаре, когда я заметил неподалеку за деревьями того самого садовника, прочищавшего кетменем арык. Мне показалось нелепым, что старик работает, в то время как мы занимаемся чревоугодием. Правда, обслуживающие нас парни тоже не садились за стол, но их лоснящиеся физиономии свидетельствовали о завидной близости к кухне. Старик же выглядел каким-то изможденным. Я вышел из-за стола (видимо, и хмель уже влиял), подошел к старику и потянул его за рукав: «Отец, присоединяйтесь к нашей компании». Старик резко отпрянул, прижал правую руку к груди и что-то пробормотал, не то по-тюркски, не то на фарси, отрицательно качая головой. Я настаивал. Старик вдруг как-то съежился. За моей спиной послышалось покашливание. Я обернулся. Рядом стоял Джамал. Он улыбался, но взгляд, устремленный на садовника, был холоден и тяжел. Вот он сказал что-то резкое, и старик, пятясь, отступил в глубь сада. Джамал взял меня под руку. «Это отсталый, глубоко религиозный человек, — доверительно сообщил он. — Не сядет за один стол с людьми другой веры. Извините его. Совсем старый, совсем глупый». Я посмотрел туда, где только что стоял садовник, но его уже и след простыл. Мы вернулись к столу. Не знаю, насколько был прав Джамал по поводу отсталости садовника, но только теперь тот выделил меня из толпы гостей. Приветливо улыбался, кивал, прижимая руку к сердцу, а иногда задумчиво щурился, будто решая про себя какой-то важный вопрос, загадочным образом связанный со мной. Еще несколько раз я предпринимал попытки заговорить с ним, но они закончились безрезультатно: в отличие от большинства своих соплеменников, старик не владел русским. Даже на уровне «твоя моя не понимай». Кроме того, я заметил, что стоит сделать шаг в сторону от дорожек, по которым нас водили, как тут же следом увязывается один из мордастых парней. И все же какая-то искорка между нами пробежала. Ну вот. В тот последний вечер, когда я остался единственным гостем, потчевали меня не менее хлебосольно. Ужин почтил своим присутствием Джамал. Вскоре он уехал, забрав с собой большую часть обслуги. Но двое востроглазых джигитов по-прежнему оставались в доме. Похоже, однако, они сочли, что контроль можно ослабить. По крайней мере, их навязчивой близости я более не ощущал. Стемнело. Я вышел на крыльцо покурить. Ночь напоминала черный бархат, расцвеченный золотом звезд. Приятный ветерок порхал под цветами. «Рус… рус…» — послышался из темноты тихий голос. Я встал и осторожно двинулся в его сторону. Внезапно кто-то вцепился в мою руку. Я едва сдержал испуганный возглас, но успокоился, узнав садовника, выбравшегося из кустов. Он что-то горячо говорил, показывая в глубь сада. О Аллах! Я не понимал ни слова. А между тем отсутствие всякой реакции с моей стороны вселяло в бедного садовника все большую тревогу. Поглядывая на освещенные окна дома, он замолчал, затем поднес к моим глазам мою же руку с часами и провел тонким, будто засушенным, пальцем по циферблату, указывая на «двенадцать». Тут я начал кое-что соображать. «Двенадцать, да? Полночь?» Он очертил в воздухе некую фигуру и снова быстро заговорил. На сей раз в его речи я различил знакомое слово. И это было слово «кокаин». «Отец, ты хочешь, чтобы я вышел в сад в полночь? Ты приведешь человека, который знает русский лучше тебя, и он расскажет мне про кокаин?» — спросил я, подкрепляя свои слова жестами. «Кокаин, кокаин», — оживленно закивал старик, указывая в глубь сада в прежнем направлении. «Хорошо, я приду. Яхши», — произнес я единственное восточное слово, которое запомнил за неделю пребывания здесь. «Яхши». Старик улыбнулся и отступил, исчезнув в темноте. Когда я возвращался в дом, мне послышались неподалеку какие-то странные шорохи, но я подумал, что это ветер играет с листвой. В полночь, как и обещал, я вышел на условленное место. Тем более что оба мордоворота уже крепко спали. Я прождал больше часа, но ни старик, ни его предполагаемый спутник так и не объявились. Утром мне приготовили обильный завтрак. Приехал Джамал. Рассыпаясь в любезностях, вручил мне в качестве гостинца коробку с фруктами. У крыльца стояла машина, которая должна была отвезти меня в аэропорт. Я вынес вещи. Садовник так и не объявлялся, хотя обычно начинал работу с раннего утра. «А где же наш садовник?» — не удержался я от вопроса. «Умер», — лаконично ответил Джамал. «Как — умер?! — задохнулся я. — Еще вчера…» «Ничего удивительного, — пожал плечами Джамал. — Старый человек, восемьдесят два года. Прожил свое. Сейчас его ласкают райские гурии. А случается, умирают молодые. Такое у нас беспокойное время…» Он сочувственно вздыхал, но я кожей ощутил угрозу, таящуюся в его словах.

По здравом размышлении, — заключил Волотов, — только полное незнание языка спасло мне тогда жизнь. Что хотел сказать старик? О каком кокаине твердил? Ведь в Средней Азии его и не нюхали. Там в ходу мак и его производные — опий, морфий, героин, ну и конопля. А кокаин… Позже я много читал о наркотиках, пытаясь распутать этот ребус, но никакого вразумительного ответа так и не нашел. Кока, из которой получают кокаин, в Средней Азии не растет. Однозначно. Да и какой смысл наркодельцам заниматься новой культурой, если уже есть отлаженное производство и каналы сбыта опийного мака?

Вот, Дима, все, что я могу сообщить тебе по сути твоего запроса. Я был бы даже склонен не поверить старику, но скрытая угроза Джамала мигом расставила все точки над «i». Надо было видеть его змеиную улыбку. Признаюсь как на духу, мужики: я едва не обмочился. Да, я перепугался. Перепугался так, что на несколько лет запретил себе даже думать об этом. И когда мне снова подвернулась возможность съездить к Мирзоеву, я руками и ногами отбрыкался от командировки, хотя начался сезон дынь. Этот азиат знал, когда устраивать обмен опытом. Ну, а затем покатилась волна разоблачений, с головой накрывшая вчерашнего новатора и застрельщика. Я внимательно следил за публикациями по «делу Мирзоева», но в них ни слова не говорилось ни о наркотиках вообще, ни о кокаине в частности. Откровение старого садовника по-прежнему оставалось для меня загадкой. И остается. Впрочем, нет и особой охоты расшифровывать его. Другая страна, другие обычаи, другая культура… Пусть живут как хотят, раз уж сами выбрали свой путь.

Волотов умолк.

— Но вы уверены, что садовник произнес именно «кокаин», а не другое слово? — спросил я.

— Еще бы! — вскинулся мой собеседник. — Я ведь уточнил жестами — курю, нюхаю, колюсь, — и всякий раз он энергично кивал. Да-а… Жаль старика, но думаю, меня хранил мой талисман. Если б вляпался тогда в эту историю, вряд ли сидел бы сейчас вместе с вами. Было там что-то, мужики. Голову на отрез — было. Да и сейчас наверняка есть. Читаю прессу — наркота оттуда прет потоком. Держитесь-ка от нее подальше!

— Мудрый совет, Виктор. Спасибо.

Я не стал расспрашивать Волотова о Джамале, интересоваться, видел ли он Путинцева. Это выглядело бы подозрительным. Да и что нового он мог сообщить?

Более о «деле Мирзоева» мы не говорили.

Волотов, в принципе, оказался компанейским мужиком, Гарик не высказывал пожеланий отделаться от него, так что вечер мы закончили за тем же столиком.

После теплого прощания и заверений в дружбе я отправился к себе.

Кокаин.

Волотов прав на все сто — в Средней Азии его никогда не культивировали. Да и какой смысл, если существует устойчивый спрос на героин, анашу и гашиш?

И все же тут была тайна, за которую старый садовник заплатил ценою своей жизни.

Не ее ли разгадка находится в спрятанном сундучке?

Наш рейс вылетел с задержкой всего на полтора часа, что, по нынешним меркам, и опозданием-то не считается.

Немало хлопот доставила мне Ирина. В агентство она заявилась сильно на взводе, мотивируя тем, что боится летать, а в автобусе то и дело наклонялась к своей сумочке, потягивая через соломинку припасенный ликер.