— Мечтаю об этом, Сергей Павлович.

— Имейте в виду, легкой жизни у вас не будет.

— Я не ищу ее, Сергей Павлович. По-моему, в принципе человеку не стоило рождаться, если он воспринимает свое существование, как погоню за легкой жизнью.

— Да, да, — задумчиво согласился тогда Королев. — Характеристики у вас одна другой лучше… Идемте познакомлю с нашим хозяйством.

И он показал лабораторию до каждого станка и стендового устройства включительно. Сам увлекся, рассказывая о недалеком, на его взгляд, будущем ракет. Он был полон веры в свою идею, этот инженер группы реактивного движения. Вытирая ветошью испачканные машинным маслом руки, виновато заметил:

— Между прочим, заработки у нас не очень.

— Я согласен и на «не очень», лишь бы с вами, — рассмеялся в ответ молодой, полный энергии Тимофей Тимофеевич… И пошел по жизни рука об руку со своим учителем и наставником. То, о чем говорил Королев в тридцать шестом, осуществилось в шестьдесят первом, когда взлетел Гагарин. «Наш ГИРД называли раньше группой инженеров, работающих даром, — вспомнил Тимофей Тимофеевич. — Надо было бы теперь вернуться к истории ее возникновения и внести поправку. Все-таки это была группа инженеров, работавших для истории не даром. Так точнее. А в космонавтике невозможно без точности».

Конструктор поднял глаза на Горелова, возвращаясь к действительности, повторил свою мысль:

— Нельзя так говорить о своих родителях. Мы не какие-нибудь родства не помнящие, молодой человек. Да-с!

— Я не буду больше, — покорно согласился Алексей, но тут же упрямо прибавил: — А «Заря» — это все-таки чудо.

Тимофей Тимофеевич, тронутый похвалой, гордо отбросил назад голову, ладонями уперся в зеленое сукно стола.

— Значит, хотите лететь на «Заре», Горелов?

Спросил строго, испытующе, глаза под лохматыми бровями остались непроницаемыми.

— Хочу, — тихо, почти торжественно подтвердил космонавт.

— А если я возьму и не посажу вас? — прищурился Тимофей Тимофеевич.

— То есть как? — растерялся Алексей.

— Да очень просто, — чуть не расхохотался конструктор. — Вас в дублеры, а на ваше место кого-нибудь еще. Субботина, Локтева, Карпова. Разве у меня выбор маленький? Тогда что будешь делать, эпикуреец?

— Еще год буду ждать.

— Ну, а если и на новый год не посажу.

— Второй год буду ждать.

— А если и на втором году не получится?

— Третьего буду дожидаться, Тимофей Тимофеевич! — пылко воскликнул Горелов. — Потому что космонавтика давно стала целью моей жизни.

— Не пышно ли сказано?

— Нет, Тимофей Тимофеевич. Я собрался в космос не за славой и почестями. Я иду в космос, как в бой за новое!

— Гм… Может, и несколько патетически, но верно.

Конструктор вышел из-за стола и, подойдя к Алексею, положил ему на плечи тяжелые руки. Тому было неловко сидеть, после того как главный поднялся, и он стал подниматься, не снимая этих тяжелых рук. Конструктор не удерживал его в кресле. Они стояли друг против друга, смотрели глаза в глаза.

— Согласен… Это уже речь не мальчика, а мужа, — одобрительно отозвался конструктор, — подобное и хотелось услышать. Я же с вами пока что только по дубликату личного дела да чужим отзывам знаком. Садитесь, Алеша, и позвольте мне отныне именовать вас так?

У Горелова словно гора свалилась с плеч. Он понял, что минута первого знакомства, минута иногда обманчивая и неверная, уже осталась позади, и этот с виду хмурый, углубленный в свои дела и мысли человек почему-то остался им доволен, его понял, и ледяная стенка, возникавшая было меж ними, уже лопнула, превратилась в теплый ручеек. Тимофей Тимофеевич снова обошел стол. Погас яркий верхний свет, ему на смену блеснул луч из-под зеленого абажура, уютной полоской лег на сукно. Конструктор глядел на Алексея и думал. Уже многих посылал он в космос. Одни из них оставались такими же, какими он их знал до полета: сдержанными, волевыми, скромными. У других пробуждалась склонность к рисовке, стремление, рассказывая о своем пребывании в космосе, осложнять трудности полета. Третьи, к счастью, совсем немногие, начинали важничать и тучнеть.

Таких было мало, и думая о них, Тимофей Тимофеевич никогда не раскаивался, что предоставлял им место в кабине летчика-космонавта. Не раскаивался потому, что они тоже были героями и только потом, после совершенного полета, не выдерживали более трудного испытания славой.

Ощупывая внимательным взглядом этого молодого курчавого парня, конструктор думал, каким он станет, когда вернется на Землю из первого такого сложного и опасного полета вокруг Луны, к какой категории примкнет: первой, второй, третьей. «Лишь бы не к третьей» — подумал конструктор и отбросил назад редеющие волосы.

— Так что же, волжский житель, — ободряюще прищурился он, — выходит, старику и попугать вас не удалось?

— Удалось, Тимофей Тимофеевич, — весело ответил Горелов, — даже ноги стали холодеть. Ни на одной из тренировок такого страха не испытал.

— Значит, все-таки были страхи на тренировках? — быстро спросил конструктор, совсем как следователь, поймавший на чем-то подозреваемого. У Алексея ни один мускул ие дрогнул на лице.

— Конечно были. Самой разной величины. Но такого сильного страха, как пять минут назад, не испытывал. Шутка ли, потерять место в корабле.

— Вот и правильно, — кивнул головой Тимофей Тимофеевич. — Никогда не верю в человека, хвастающегося, что совсем не испытывал страха. Это или деревяшка, или неисправимый позер, потому что страх — такое же естественное чувство, как и все другие. Победить его человек может, освободиться — никогда. Это противоестественно. Между прочим, дорогой Алеша, вы знаете, сколько раз придется вам побеждать страх в том полете, для которого вы отобраны?

Горелов заерзал в кресле, натянуто улыбнулся.

— По-моему, от первой и до последней минуты.

Конструктор включил маленький вентилятор, хотя в этом не было никакой необходимости — в огромном его кабинете и без того было прохладно.

— Разумный ответ, Алеша. Простой и разумный. Действительно от первой и до последней минуты вы будете бороться с нервным возбуждением, напряжением, а иногда и со страхом. Выходя на орбиту, «Заря» будет пробивать всего лишь плотные слои атмосферы, чтобы устремиться в далекий полет, а вы уже лишитесь того, что именуется идеальным спокойствием, Алеша. Вы оповестите мир, что успешно переносите перегрузки и располагаете отличным самочувствием, а сердечко не однажды успеет за это время ёкнуть. Потом барьер невесомости, переход от обычного состояния к иному, еще не изведанному вашим организмом, потом старт с промежуточной околоземной орбиты к селеноцентрической, проход радиационных поясов, сам процесс приближения к Луне, возможная встреча с метеоритами. Перед вашими глазами все время будет маячить счетчик Гейгера, показывающий, сколько рентгенов вы приняли. Иногда показатели этого счетчика будут вселять тревогу. А потом приземление… Вас уже ознакомили с последним вариантом «Зари»?

— Ознакомили, Тимофей Тимофеевич, — кивнул курчавой головой Горелов.

— Стало быть, знаете, что для посадки оборудованы две системы: одна для мягкой, вторая для катапультирования и приземления самостоятельного, раздельного с кораблем. Корабль сам по себе, вы — сами по себе. — Голос конструктора стал звучать глуше: вероятно, усталость подтачивала этого намаявшегося за день пожилого человека. Да и синие мешки, набрякшие под глазами, почернели. Неожиданно ровный голос Тимофея Тимофеевича прервался, и он с минуту молчал. Встревоженный Горелов и подумать не мог, что подкатилась в эти мгновения к конструктору сердечная спазма, жесткой безжалостной рукой схватила за сердце, сдавила предательски и желудочек, и предсердие, будто спрашивая: живота или смерти? «Ладно, живота», — отмахнулся Тимофей Тимофеевич. Никому, кроме личного врача, не говорил он о надвигающейся опасности, а с того взял слово, что будет молчать о его болезни. Таблетки валидола глотал лишь в самых крайних случаях, когда никого не было рядом, и считал это делом абсолютно зряшным.