— Спасибо, — просто сказал конструктор.

— А как чувствует себя товарищ Горелов? — спросили на другом конце провода.

— По-моему, превосходно, — ответил Тимофей Тимофеевич, покосившись на Алексея. — Стоит за моей спиной и улыбается.

— Дайте, пожалуйста, ему трубку. А вам желаю еще раз успешно завершить руководство полетом.

Главный конструктор протянул белую трубку и приглушенным голосом, переходящим на шепот, сказал:

— На, Алешка. Это секретарь ЦК.

— Летчик-космонавт капитан Горелов слушает, — побеждая волнение, произнес Алексей.

— У вас очень молодой и очень бодрый голос, — донеслось из Москвы. — А как с настроением?

— Превосходное. Тимофей Тимофеевич правду сказал.

— Рад и от вас это услышать. К заданию подготовились полностью?

— Полностью, товарищ секретарь ЦК.

— Никаких сомнений, неясностей и тревог предстоящий полет вам не внушает?

— Нет. Если понадобится, готов пожертвовать и жизнью ради…

— А вот это лишнее, — прервал его отчетливый голос секретаря ЦК. — Ваша жизнь слишком дорогой капитал, чтобы ею жертвовать. Вы должны обязательно вернуться и вернетесь. Может быть, у вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Есть одна. Если можно, чтобы мама меня после возвращения встречала.

— Об этом мы позаботимся.

— Спасибо.

— Желаю вам получше отдохнуть перед дальним стартом. До свидания в Москве.

— До свидания.

Трубка молчала, но Алексей продолжал ее сжимать в запотевшей руке.

Главный конструктор повел щетками бровей.

— Все? Возвращайтесь-ка к реальности. Вот к этому голубому экрану.

— Тимофей Тимофеевич, да какая же это реальность? Жюль Верн и тот не в силах был придумать такого, что сейчас на этом экране произойдет.

— Эмоции? Время работать! — нестрого остановил его конструктор и нажал на светящемся табло голубую кнопку. — Егоров, давайте изображение и связь! Генерал Мочалов, внимательно слушайте космонавтов.

На широком голубом фосфоресцирующем мелкими зернами поле телевизионного экрана стало появляться бледное, но с каждой секундой твердеющее изображение. Темные краски загустели, и несколько человек, окруживших вместе с Тимофеем Тимофеевичем телевизионную установку, увидели срезанную экраном часть корабля «Аврора» и две маленькие синие фигурки, отплывшие от нее. Едва ли можно было сразу определить, какая из них — Ножиков, а какая — Светлова. Люди в скафандрах, это люди, делавшие на фантастической высоте над Землей свое фантастическое дело, были поразительно похожи. Но вот они, словно по команде, одновременно повернулись набок, и всем наблюдающим с Земли даже сквозь гермошлемы стали различимы их лица: широкое, грубоватое лицо Ножикова и мягкое, узкое Жени Светловой. Из динамика лился бравурный голос диктора, уже подхваченный всеми радиостанциями и телестудиями мира.

— Вы видите, как впервые в истории два космонавта выходят из советского корабля «Аврора» на высоте в десятки тысяч километров от Земли. Это — советский космонавт Сергей Ножиков и советская космонавтка Евгения Светлова. Она стала первой женщиной в мире, вторгшейся в открытый космос. Вы видите, как с помощью реактивных движков наши космонавты осуществляют маневрирование, приближаясь и удаляясь от своего корабля.

На голубом поле экрана то загасали, то становились четкими, лишь чуть размытыми изображения космонавтов. Одно из них было уже у самой кромки «Авроры». «Это, вероятно, Сережа Ножиков, — с волнением подумал Алексей. — Женя позади… Так и есть. А у него в руках кинокамера».

И снова раскатился торжественный голос диктора:

— Наши космонавты выполнили ответственное задание Родины и через несколько минут займут свои места в пилотских креслах на корабле «Аврора», где их ожидает командир экипажа летчик-космонавт подполковник Владимир Костров. Несколько позднее мы вам покажем пилотскую кабину космического корабля «Аврора».

Музыка покрыла торжественным маршем слова диктора. Вероятно, на всех телевизорах уже завершилась прямая передача из космоса, а на контрольном экране по-прежнему виднелись размытые изображения двух человек, плававших в невесомости далеко от родной Земли. Находившийся в кабине корабля Костров включил вторую контрольную телевизионную камеру, и сейчас было видно, как подплывает к «Авроре» одна из фигурок в скафандре. Было далеко не просто принять обратно на борт через узкий шлюз двух человек. «Первая — это Женя, — догадался Горелов и почувствовал, как вздрогнул от радости и гордости за нее. — Ей, конечно, сейчас нелегко. Ведь там даже пульс бьется с ускорением, в два с половиной раза чаще, чем на Земле. Какая на нее теперь навалилась усталость! Вот и движения стали замедленными».

Он не знал, что в том же самом думала в эти мгновения и Женя. Она слышала все это время неприятный и непередаваемо однообразный, однотонный звон в ушах и не могла понять, то ли это стучит ее кровь, то ли потревоженная Вселенная, врываясь в скафандр, силится что-то ей сказать на своем недоступном человеку языке. Готовясь войти в люк шлюза. Женя отыскала в черной глубине под собой звездную холодную россыпь и сказочно-голубой шар. «Неужели это Земля, и мы там живем! — подумала Женя. — Какая она красивая и далекая».

И ей стало от этого жутковато.

В августе беспощадны среднеазиатские ветры. Иногда по четыре и пять дней подряд носятся они над городами, пустынями и степями, опаляя людей и землю невыносимым зноем, иссушая воду в мелких арыках, поднимая тучи скрипучего на зубах песка. Даже небо, голубое и неподвижно-ленивое, кажется, прокалено этими ветрами: редко сеет оно облегчающие дожди, все чаще и чаще дает власть палящему солнцу, преследующему все живое. Солнце это одинаково немилосердно и над белыми зданиями городка и над пусковыми вышками, остро возвышающимися над необъятной равниной, и над далеким от космодрома веселым Степновском, уютно прилепившимся к излучине Иртыша.

В этот день большой степновский аэродром тоже, как могло показаться, вымер от зноя. Ни один самолет не взлетел и не садился на широкую бетонку, не гудели опробуемые на стоянках двигатели. Пришел приказ все полеты запретить до тринадцати ноль-ноль, и, пожалуй, только один генерал Саврасов знал, с чем это связано.

Часть летчиков и техников была отпущена до обеда с аэродрома, и они с удовольствием отправились купаться. На улицах городка появлялись лишь редкие прохожие и проносились редкие машины.

Лидия на всех окнах опустила занавески, но и это плохо помогало — в комнатах было душно. Наташка в одних трусиках возилась в своем уголке. Играла она уже не в куклы, а в настольное лото, взяв себе в компаньоны плюшевого медведя. Лидия в полосатом шелковом халате гладила ее белые бантики и школьную форму.

Вдруг Наташка бросила лото и подбежала к окошку.

— Ой, мама, кажется, дядя Алеша в наш подъезд вошел!

Лидия побледнела и на мгновение отняла утюг от белоснежного фартука дочери.

— Успокойся, он не может сейчас прийти, — ответила она недовольно.

— Почему, мама? — удивилась Наташка. — Он же всегда приходит неожиданно. И тогда, последний раз, когда я спала. Почему он меня не разбудил? Торт принес, игрушки принес, а меня не разбудил.

— Он очень торопился, маленькая, — певучим голосом пояснила Лидия, — его ожидало большое дело.

— Большое, как я? — засмеялась Наташка.

— Нет, доча, — грустно улыбнулась и Лидия. — Гораздо большее, чем ты и я.

— Большое-пребольшое?

— Вот именно.

Наташка разочарованно отошла от окна и прищурила синие глазенки. Когда она бывала не в духе, дергала правую белую косичку. И сейчас она потеребила ее в задумчивости.

— Мама, а ты почему всегда краснеешь, когда дядя Алеша к нам приходит?

Лидия выключила утюг, уместила его в железном гнезде-подставке и укоризненно покачала головой:

— Это тебе так показалось, девочка.

— Показалось! — вскричала Наташка. — Зачем же ты говоришь неправду! Нет, ты всегда краснеешь, если он приходит. И сейчас покраснела… А я знаю, отчего это. Ты его любишь, мама! — выпалила она.