Денис зашевелился на полу, неуверенно поднялся на ноги, держась руками за голову, и снова чуть не упал, перенеся тяжесть тела на парализованную ударом, пришедшимся в нервный центр, ногу.
— Вот, ребята, видите, что можно сделать дубинкой, — покачал головой Медведев и похлопал по плечу бледного Дениса. — Как ты? Ничего? Ну, иди, садись на место. Спасибо, Филипп, сядь тоже. Короче говоря, план такой. Начинаем наступление по всем фронтам. Сейчас нас поддержит и общественность, и пресса, и черт в ступе. После того, что случилось. Всему городу стало Очевидно, что бандитизм уже перехлестывает через край и бороться с ним надо самыми жестокими средствами. И самое главное — нас будут поддерживать органы внутренних дел, вернее, те честные люди, которые там еще остались. Так что с этой стороны у нас будет все чисто. Конкретные задачи вы узнаете завтра, а сегодня — всем отдыхать.
— Пойдем в баньку, Роберт, — сказал Медведев, когда в классе остались только они с Робертом и Филипп, являвшийся, видимо, еще и медведевским телохранителем.
Роберт неопределенно пожал плечами.
— Ты чего такой кислый? Испугался, что ли, сегодня? Я сам испугался, но нужно себя контролировать.
— Ладно, поехали, — буркнул Роберт, — чего му-му ковырять.
После парилки и неглубокого, выложенного голубым рифленым кафелем бассейна — Роберт и не помнил, когда в последний раз вот так, красный, распаренный, бултыхался в прохладной зеленоватой воде, — они сели в маленькой комнатке на деревянные скамьи, стоящие за квадратным коричневым столом без скатерти.
— Василий, — благостно обратился к вошедшему банщику размягченный, добродушный Медведев, — Василий, нам три куренка сделай, водочки, зелени какой, пивка принеси, идет?
— Сейчас все будет. Отдыхайте. — Василий с улыбкой вышел в свои банные кулуары.
— Ну что, ребята, — пятью минутами позже заговорил Медведев, разрывая зубами кусок жареного цыпленка. — Как самочувствие?
— Гарно, — с набитым ртом еле-еле выдавил Роберт.
— Порядок, Сергей Степанович. — Филипп ел аккуратно, вилкой расчленяя нежное мясо, запивал пивом прямо из бутылки, долго перекатывал во рту темный «Портер», глотал с коротким резким звуком, жмурился от удовольствия.
— Роберт, как ты, осваиваешься? Работу тебе скоро поменяем, на газетах — это временно. Ты другого полета птица, я вижу. Перспективы у нас гигантские…
— Да я уж сегодня увидел, Степаныч, ваши перспективы, — отрывая от губ пивную бутылку, ответил Роберт. — Пацанов положили ни за что ни про что…
— А ты бы как действовал? У тебя что, стратегический план есть? Поделись. — Медведев откинулся на спинку скамьи, белая простыня, окутывавшая его, распахнулась, обнажив круглые, мощные грудные мышцы, поросшие черными густыми волосами.
— Нет у меня плана. Просто с бандюгами так просто не разобраться. Я-то, пока бомжевал, такого навидался…
— Так в этом-то и разница между нами, что у тебя плана нет, а у нас есть. И что так просто с ними не справиться, мы тоже знаем. Я же говорил, что нам нужно сотрудничать с официальными структурами. Мы и сотрудничаем. А то, что случилось, должно настроить общественность, привлечь ее на нашу сторону. Вот казаки давно сообразили. Ты в Доме книги был? А, ну да, какой тебе Дом книги… Так казаки Давно уже его охраняют. Это только один пример. И мы должны внедриться в официальные структуры, получить и заслужить определенный статус, чтобы большинство простых людей нас поддерживало. Люди — это же огромная сила! С казаками-то нам не очень по пути — они с демократами дружат, а мы демократов этих самых сметем к чертям собачьим.
— Погоди, Степаныч, ты что, знал заранее, что так случится? Что ребят положишь, знал?
— Ну, как тебе сказать, Роберт? Что будут такие жертвы, мы даже и не предполагали. Думали, подерутся да разъедутся. А оружие ребятам давать рано — разрешения у них нет, это же уголовное дело.
— Ну, Степаныч, ты и сука! — сказал Роберт беззлобно, улыбаясь, скаля зубы. В голосе его слышалось едва ли не восхищение. — Ну ты Геббельс просто какой-то!
— Куда мне до Геббельса… А вот теперь будем работать с органами — там и оружие будет, и все, что надо. Увидишь, Роберт, как сейчас дело пойдет. Наливай, Филя.
— За нашу победу, — Медведев поднял граненый стакан, — чокнемся, братья!
Роберт, быстро пьянея после парилки от жирной пищи и крепкой, настоящей водки, вкус которой он почти уже забыл, с силой треснул свой стакан о два других.
Сергей Андреевич Замето вторые сутки мотался по городу без всякой цели. Домой зашел лишь вчера ненадолго, выпил кофе, который его не взбодрил, лег было подремать, но сон не шел — с закрытыми глазами пролежал часа два, потом снова вынесло его на улицу. Ему ничего не хотелось, он бродил совершенно бесцельно, забредал в попадающиеся распивочные, количество которых увеличивалось в городе с каждым месяцем, — стоячие, с длинными столами, где наливали за умеренную цену плохой коньяк, разбавленную водку или пиво. Он выпивал и шел дальше, сам не зная куда.
Коренным его желанием перед началом этой сумасшедшей прогулки было оглянуться на свою жизнь, вспомнить все хорошее и плохое, побыть хоть несколько часов вне системы, наедине с собой, без поставленных перед ним задач.
Но подумать о жизни никак не получалось. Мысли дробились на мельчайшие осколки, которые, сверкнув раз, тут же терялись, исчезали… Детство было уже покрыто совершенным туманом, от него остались какие-то общие места, школьные парты, здание школы, квартира на втором этаже старого дома, стоящего и по сей день на улице Петра Лаврова. Но дом этот стал совершенно чужим — он ниже стал, окна его сузились, подъезд сжался, крутые лестницы оказались по прошествии времени пологими, а марши — короткими. Непохож он был на тот огромный, с гигантскими коммуналками ковчег, где, как смутно вспоминал Сергей Андреевич, каждый знал каждого и все, казалось ему тогда, дружили. Он не помнил лиц этих бесчисленных соседей, как не помнил и лиц одноклассников — ни одного из них он бы сейчас не узнал.
Да он и себя самого не помнил маленьким. Ему казалось, что он всегда был таким. И мысли, и чувства с самого рождения в нем сидели мелкие, конкретные, черно-белые. Именно так — черно-белые, лишенные красок, которые накладывает на самые будничные дела фантазия.
Женщины, редкие в его жизни, тоже были какими-то бесцветными, встречи с ними были быстрыми, суетными, иногда ленивыми. Лежа в постели с какой-нибудь из них, он продолжал думать о делах, о завтрашних обязанностях и проблемах. Зачем он впрягся в эту беду, он не задумывался, вернее, старался не задумываться. Не принесла ему эта ублюдочная работа ни денег, ни славы, ни власти, которой обладали другие, более удачливые его коллеги. А Замето так и оставался сереньким, незаметным, нестрашным даже для своих жертв существом, тенью, которая мелькнет на стене и исчезнет навсегда.
Почему он рассказал про Толика этому Леше, он тоже слабо осознавал. Просто захотел, и все тут. Это плохо. Это значит, что дал сбой его профессионализм, единственное, чем он мог гордиться и из-за чего его терпели на службе. Он не участвовал в общих пьянках, не рассказывал анекдотов, не занимался коммерцией — не интересен был Сергей Андреевич для сослуживцев, последние годы идущих в гору прямо на глазах. Над ним посмеивались, им брезговали, старались просто не замечать. Женщины, с которыми он работал, холодными глазами поглядывали на его посыпанный перхотью немодный, скучный пиджак, на бесформенные брюки, которые не то что не подчеркивали, а даже и не подразумевали под собой никаких мужских горячих и индивидуальных достоинств. И сослуживицы относились к Сергею Андреевичу как к механизму, аккуратному, исполнительному, не требующему ремонта, как к части интерьера, привычной до такой степени, что на нее уже и не обращаешь внимания.
Однажды он перечитал дома гоголевскую «Шинель» и вдруг позавидовал герою повести. Как же — у Акакия Акакиевича была мечта. Была цель. Были у него минуты, он их прожил и успел посмаковать, минуты счастья, когда достиг Акакий Акакиевич Башмачкин своей цели. То, что потом пришла беда, — дело десятое, за все приходится платить, но Сергей Андреевич вдруг понял, что он бы мог заплатить любую цену за то, чтобы и у него была такая цель, которой можно посвятить всю жизнь. Достигнуть — об этом и мечтать не обязательно, хотя бы иметь.
