В кабинет осторожно, боком, неуклюже вошел Роберт.

— A-а, это ты. Я как раз о тебе сейчас думал. Присаживайся. Ну, рассказывай, как день прошел.

— Так вы же спрашивали уже. Нормально прошел. Поторговал газетами вашими, поговорил там…

— Сам-то почитал?

— Да почитал, почитал. Ладно, Сергей Степанович, слушай, что скажу. Я к тебе не нанимался. Денег дали — на том спасибо, а я пойду-ка водочки выпью. Душа горит, не могу терпеть.

— Да сиди ты, сиди. — Медведев встал, подошел к серванту напротив письменного стола и, открыв дверцу бара, достал оттуда бутылку «Белого орла» и два тонких стакана. — Запивать будешь?

— Буду, ежели есть чем.

Медведев открыл две бутылки «Пепси», разлил водку по стаканам и пододвинул один из них Роберту.

— Ну, будем.

— Слушай, ты, по-моему, так и не понял, что происходит. Это же новая жизнь начинается. — Медведев развалился на стуле и закурил «Мальборо». — То, что не удалось коммунистам построить, сделаем мы. Понимаешь? А начнем с экспроприации экспроприаторов. Передел собственности, сечешь, Роберт?

Роберт молча слушал, вертя в руке пустой стакан.

— Квартиру тебе сделаем, зарплату будешь получать — что, не нравится?

— Красиво говоришь, Степаныч, да слабо верится, честно говоря. Эти новые уже такую силу набрали. Как ты со своими пятнадцатью молодцами да с тетками, которых я у Гостиного видел, все это собираешься свалить?

— А кто тебе сказал, что у меня пятнадцать молодцов?

— Ну а сколько здесь, — Роберт обвел рукой кабинет, — сколько в этом домике помещается?

— Роберт, те, кто здесь, — это всего лишь катализатор. Детонатор, который взорвет всю страну. Мы рассчитываем на пролетариат, на тех, кто на Кировском, на Металлическом, — это же тысячи и тысячи. Они вот за нами и пойдут. Люди не могут годами без зарплаты работать, им детей кормить нечем, они же все ненавидят эту власть. Что она им дала? Бананы, которые не купить? Машины, на которые они только смотрят издали? Порнуху по телевизору, от которой дети развращаются с ранних лет? Мы же за социальную справедливость. Кто не работает — тот не ест! Каждому — по труду! — Медведев распалялся, краснел, Роберт смотрел на него с легким удивлением. «А может, действительно все вернется? Только эти уже окажутся наверху. И я с ними, — думал он. — Чем черт не шутит? Кто ожидал от этих демократов — когда они пиздели, все только посмеивались. А они — бац! — и в дамки. Почему бы Степанычу не попробовать? А если заводы встанут — куда им всем деваться? Главное, чтобы заводы поддержали, — тогда все. Все наше будет».

— Ладно, скажу тебе больше. Сейчас начинаются наконец реальные дела. Начинаем борьбу с преступностью. С ларечной мафией. Хочешь поучаствовать?

— А как поучаствовать?

— Понимаешь, рэкетиры на наших людей руку поднимают. А мы ответим не судами и статейками газетными, мы по-нашему, по-рабочему — в морду гадам, в морду! Люди у нас есть — хочешь, присоединяйся, если не боишься.

— Ничего я не боюсь. Я их голыми руками душить буду, сук рваных.

— Молодец! — Медведев разлил водку по стаканам. — Молодец, Роберт. Ты мне сразу понравился. Я же вижу человека — не простой ты бомж, вижу в тебе рабочую косточку, настоящий стержень. А то, что на улице оказался, — мало ли что в жизни бывает. Ты не обижайся на меня, Роберт, я человек прямой, что думаю, то и говорю. И не стал бы я с тобой сидеть, если бы не уважал тебя, как своего, как работягу…

— Степаныч, — кривя рот и глубоко дыша после полустакана водки, морщась, сказал Роберт, — Степаныч, можешь мне верить, не подведу. Мы с тобой горы своротим. Я тебе как родному говорю — не подведу. Давай-ка еще маханем. А закусочки нету?

Медведев снял телефонную трубку.

— Филя? Слушай, пусть кто-нибудь в магазин сгоняет. Ты потом подтягивайся, посидим, побазарим. Пусть чего пожрать возьмут, ну и ее, матушки, парочку. Давай подходи, надо нервное напряжение снять. Мы с Робертом тут сидим. Да. Ждем.

Они гуляли весь день, заходили в кафе, сидели в Летнем саду, кружили по дугообразным улицам Петроградской и под вечер добрели до Невского.

— Ты не устала? — спросил Гена, ноги у которого уже начали ныть довольно ощутимо.

— Не очень. До меня дойдем пешком? Я ненавижу троллейбусы.

— А метро?

— Тоже ненавижу. Ты не обращал внимания, когда в метро бежишь по эскалатору вниз, а перед тобой тоже кто-то бежит, так этот кто-то, не добежав ступенек двадцать до конца, вдруг тормозит и останавливается. Как будто уже прибежал. И я, как дура, тоже стою и тупо жду, когда лестница доедет до низа. Бред!

— А такси?

— Терпеть не могу. Особенно мерзко, когда шофер начинает тебе свои истории рассказывать. Сидишь, поддакиваешь, а он тебе грузит, грузит что-то, чушь какую-то, совершенно ненужную. Ни подумать, ни расслабиться…

— Да, это я знаю. Особенно когда с инструментом куда-нибудь едешь, вообще беда. Начинают спрашивать, в какой группе играешь, сколько зарабатываешь. Или говорить, что я, мол, в детстве тоже играл… Им все кажется, что это игрушки.

— А еще я ненавижу, когда на улице прохожие толкаются. Как будто не обойти — локтями, сумками цепляют, прут напролом…

— А я ненавижу женщин в общественном транспорте. Мужчины куда ловчей — встанут, зацепятся за поручень и висят на нем. А женщины из стороны в сторону мотаются, пыхтят, распихивают всех.

— А я рестораны ненавижу… Чем богаче ресторан, тем мерзее. Мерзостней то есть. И публика уродливее. Не поесть туда ходят, а повыдрючиваться друг перед другом, у кого денег больше.

— А я очереди ненавижу. Уже лет пять в очередях не стою. Если вижу, что больше пяти человек у кассы, просто в другой магазин иду. Единственное необходимое зло — это железнодорожные билеты. Но я в этих случаях в семь утра встаю, первым иду к открытию касс — есть шанс, что очереди не будет.

— А еще я ненавижу телевидение. Все мысли из людей высасывает, все чувства. Только инстинкты оставляет. Посмотрит семейная чета сначала сериал, потом «Угадай мелодию», потом «Время», потом какой-нибудь мудацкий фильм, пожрет, и в койку. Потрахаются, похрапят, и на работу. Придут домой, а там опять сериал.

— А я политику ненавижу. Вернее, политиков. Все уроды, все за деньги готовы сто атомных бомб взорвать.

— А я ненавижу, когда на сцене поют под фонограмму. Выйдут на сцену и ходят по ней взад-вперед. Называются — певцы.

— А я публику ненавижу, которая на эти концерты ходит. Полные мудаки.

— А я ненавижу китайские компакт-диски.

— А я — плацкартные вагоны.

— Ага, еще когда в вагонах мужики и тетки переодеваются в старые тренировочные…

— Точно! А еще бардов ненавижу. Бардовщину бесполую, с тихой печалью…

— Тихой, светлой!

— …светлой печалью в глазах…

— А я балет ненавижу…

— А я — оперу…

— А я…

Они уже хохотали в голос. Гена забыл про боль в ногах и шел, смешно подпрыгивая при каждом новом — «ненавижу». Так они поравнялись с Гостиным двором.

— Смотри, Ленка, все еще стоят.

Возле входа в метро и дальше, к Думе, стояли разрозненные кучки людей в темной одежде, с бородами, в шляпах и кепках, с пачками газет и листовок в руках. Высокий крепкий старикан в одной из кучек, седой, с длинными буденновскими усами, держал в руках большое красное знамя на длинном древке. Лица у всех были суровые или просто серьезные, никто не шутил, не смеялся. Они занимались, видимо, делом чрезвычайной важности и ответственности, тут было не до шуток.

— Слушай, а чего они всегда такие смурные? — спросил Гена. — Ты не задумывалась?

— А чего тут думать — все понятно. Родину спасают.

— Да, я тоже так думаю. Спасают. От нас с тобой.

— Ну да, точно. Что меня больше всего раздражает, это их одежда. Смотри — толпа вокруг вся разноцветная, а они все в черном. Как один. Это у них что — траур по Советскому Союзу, что ли?

— Геночка, да у них и в Советском Союзе всегда такой же траур был. Закомплексованные они, зажатые. Боятся ярких красок.