— Я хотел бы видеть капитана, — сказал офицер встретившему его второму помощнику.

— По какому вопросу?

— Палубный груз.

— Пожалуйста, что вы хотели? Я грузовой помощник.

— Я же сказал, что хочу видеть капитана, — высокомерно бросил полковник, отстраняя штурмана рукой.

— Одну минутку. Капитан отдыхает, — обиженно проговорил второй помощник и дал один продолжительный звонок. Это значило: «Старпома на палубу». Я вышел, поздоровался. Полковник брюзгливо повторил свою просьбу.

— Хочу видеть капитана.

Я заявил ему, что уполномочен решать все судовые вопросы и только в том случае, если он останется неудовлетворенным, потревожу капитана.

— Прошу ко мне в каюту, — пригласил я, пропуская военного вперед.

Тот с видимым неудовольствием последовал моему приглашению.

Когда мы уселись в кресла, я позвонил буфетчице три раза. Это был условный сигнал. Она знала, что надлежит делать. Через несколько минут в каюте появилась наша Зина в хрустящем накрахмаленном переднике и кружевной наколке с подносом в руках. На подносе стояли закуски и замороженная в холодильнике водка.

— О! — оживился полковник и подмигнул мне. — Хорошенькая девушка, а?

— У нас все такие. Прошу вас, — улыбнулся я, наливая его рюмку. — Help yourself, please[23].

Англичанин с удовольствием пил водку, закусывал белыми маринованными грибами, копченой рыбой, а в промежутках излагал свое дело. Оно было несложным. Полковник хотел знать, сколько тяжеловесных длинномеров мы сможем принять на палубу. Список с их размерами и весом он положил передо мной. Я вызвал второго помощника, объяснил ему, что хочет грузоотправитель.

— Обмерьте палубу и >набросайте план погрузки тяжеловесов. Вот… — я протянул ему список груза.

Мы мирно беседовали, пили кофе, полковник говорил о том, как надоела ему разбитая Германия, как хочется в свой коттедж в Гринвич, какие у него славные дочери, «и подумайте, близнецы!». Второй тем временем выполнил свою работу.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, появляясь в каюте и передавая полковнику план погрузки.

— Так быстро? Ол райт! Значит забираете почти все. Ол райт, — повторил англичанин, убирая листок в карман и продолжая прерванный разговор. Минут через пять он встал, начал прощаться, очень благодарил за радушный прием, за скорое решение вопроса и неожиданно закончил словами:

— Все-таки я хотел бы повидать капитана.

Я позеленел от негодования. Каков гусь?! Кажется, все объяснили, все сделали, угостили по-царски и все же он требует капитана. Не может быть!

— Я, наверное, вас плохо понял, полковник. Вы ведь не сказали, что хотите видеть капитана?

— Именно это я и сказал. Хочу видеть вашего капитана, — упрямо повторил англичанин. Лицо его раскраснелось от выпитой водки, глаза, как мне показалось, глядели со злобной иронией.

— Хорошо, — холодно сказал я. — Прошу вас подождать в кают-компании, пока я поднимусь наверх и узнаю, сможет ли капитан вас принять.

Я молча провел его в кают-компанию, а сам, возмущенный до глубины души, постучал Михаилу Ивановичу. Он читал. Я рассказал ему о полковнике, сознательно затягивая разговор. Пусть «этот» посидит в одиночестве и подумает о своем поведении.

Когда я возвратился за >англичанином, он стоял и с интересом разглядывал портреты, развешанные на переборках.

— Капитан просит вас, полковник.

Мы постучали в дверь капитанской каюты и вошли.

— Чем могу служить? — спросил, вставая, Михаил Иванович.

— Я пришел выразить вам свое восхищение, — глаза полковника лукаво блеснули. — Я восхищен порядком на вашем судне. Мне приходится бывать на многих кораблях… После войны все так распустились, забыли о хороших традициях. Я восхищен вашими помощниками, их знанием английского языка, знанием дела, чистотой на судне… Я получил полную информацию по нужному мне вопросу. Я очень рад познакомиться с вами, господин капитан, — он вытащил визитную карточку и положил ее на стол. — Буду счастлив оказаться чем-нибудь полезным. А теперь не хочу мешать. Гуд бай, кэптен.

Я рассказал об этой сцене всем штурманам. Они были очень довольны. Даже высокомерный «томми» признал, что на советских судах знают дело, любят свои корабли и понимают, что такое капитан, нисколько не хуже, а может быть, и лучше, чем прославленные английские моряки.

Из Гамбурга «Аскольд» пошел разгружаться в Поти, а потом в Одессу. Здесь капитан и я получили предписание выехать в Ленинград.

В дождливый, холодный декабрьский день я уезжал. Получив билет, оставив вещи в камере хранения, я пошел на Приморский бульвар проститься с судном. «Аскольд» стоял на рейде еле видный из-за мелкой пелены дождя и тумана. Усевшись на парапет, я долго смотрел на огромный, расплывшийся корпус. Мне не хотелось расставаться с «Аскольдом». Я полюбил судно, его мальчишек, вспыльчивого «деда» и молчаливого капитана. Правда, мне всегда были тяжелы минуты расставания с судами. Как будто я покидал близкое существо. Наверное такое испытывают все моряки.

Екнуло сердце: может быть, чем-нибудь провинился? Да нет, все в порядке. Но тоскливое, сосущее чувство надвигающейся неприятности не проходило всю дорогу.

По приезде в Ленинград я сразу же отправился в пароходство. В коридорах встретил нескольких вюльцбуржцев. Они были взволнованы, шептались, передавая друг другу какие-то слухи, и тоже ждали новых назначений.

Через несколько дней меня послали капитаном на танкер «Грозный». Назначение было не ахти какое. В отделе кадров пароходства мне сказали:

— Поедете в Либаву. Туда с Черного моря привели танкер. Двигаться он не может. Слишком стар. Судно должно служить бункерной базой на Балтике, пока не восстановят разрушенные войной нефтебаки. Всего поедет двенадцать человек, позже подошлем остальных. Через две недели к вам подойдет первый теплоход за бункером. Ваше назначение временное.

На мой вопрос: «Почему меня сняли с «Аскольда»?» — начальник кадров отвел глаза и, нервно сцепив пальцы, ответил:

— Я же сказал — временно. И потом, ведь капитаном посылаем. В чем же дело?

Я попрощался и вышел. Повышение в капитаны не радовало. Какой же это капитан на судне, не имеющем своего хода? Но делать было нечего, надо ехать, а там, может быть, обстановка прояснится.

В Либаву поезд пришел ночью. Перед этим целую неделю шли ноябрьские дожди, но сегодня подморозило. Небо стало очень черным, появились маленькие холодные звезды. В проходной будке долго и нудно проверяли пропуска. Моряки ворчали. Хотелось скорее прийти на судно. В порту, покачиваясь на ветру, тускло светили редкие фонари. Команда танкера, спотыкаясь, пробиралась через разобранные рельсовые пути, груды ржавого железа, мотки колючей, теперь уже никому не нужной проволоки. Под ногами ломался ледок, покрывавший лужи. Танкер стоял на отдаленном причале у самого моря. Невидимые волны сердито шумели и бились в гранит. Еле различимый в темноте, страшным чудищем преграждая дорогу, лежал исковерканный фашистской бомбой кран. Танкер угадывался по густому черному пятну у причала.

Команду никто не встретил. Кругом стояла тишина. Казалось, что судно покинуто экипажем. Молчаливое, темное, с креном на левый борт, оно походило на корабль, брошенный на кладбище. Люди поднялись по скользкой сходне, на леере которой висел закопченный фонарь «летучая мышь».

В кают-компании в капитанском кресле дремал вахтенный матрос. На столе с чуть выпущенным фитилем горела керосиновая лампа. Динамо не работало.

— Приехали! — радостно закричал вахтенный, увидя нас. — А мы вас давно ждем. Домой пора ехать. Сейчас разбужу капитана.

Он постучал в дверь, выходящую в кают-компанию. Из каюты вышел заспанный капитан в полосатых пижамных штанах и ватнике, наброшенном на плечи.

— Нас осталось всего четверо. Механик, матрос, старпом и я. Мы вас ждали еще вчера. Остальную команду я отпустил. Не было необходимости их задерживать. Они уже едут в Одессу. Судно подготовлено к сдаче. Оно не пригодно к эксплуатации. Ни один механизм не работает. У нас его давно списали на слом. Какой смысл имело тащить танкер на буксире вокруг Европы? Вряд ли он окажется тут полезным.