Я собрал помощников:

— Вот что, дорогие товарищи! Наша честь поставлена на карту. Михаил Петрович поручил мне вести судно. Без вашей помощи ничего не получится. От точности наших определений зависит, придем ли мы в пролив Мона или окажемся где-нибудь в другом-месте. Так что не подведите.

— Не подведем, — в один голос заверили штурмана. — Вы что, забыли, как мы определяемся?

На следующий день уже вся команда знала, что теплоход в Панамский канал ведет старпом. Я ходил надутый и важный как индюк. Михаил Петрович на мостик не поднимался, я же почти не сходил с него. Капитан лежал на трюме, загорал, купался, читал… и отвечал. Отвечал за каждую нашу вахту, за каждую точку, поставленную на карте. Я спал очень мало, все время определялся то по звездам, то по солнцу, без конца проверял помощников, чем порядком им надоел. Два раза в сутки, как положено, я менял курс, — мы шли по дуге большого круга, — наносил место судна. Мне везло. Дни и ночи стояли прекрасные, феерические. Атлантика радовала нас хорошей погодой. Мы шли в полосе пассатов. Дни были ослепительно яркие— с бирюзовой водой, голубым небом, белыми барашками. Мы видели удивительные заходы и восходы солнца. Таких не встретишь нигде, кроме как в океане. Небосвод светился то розовым, то светло-зеленым и даже сиреневым, и солнце садилось, сплющивалось, становилось огненной горбушкой и все время меняло свой цвет от белого до рубиново-красного. Огненная точка скрывалась за горизонтом, и почти сразу же наступала темнота, зажигались яркие звезды. Низко над водой сиял Южный Крест.

Но чем ближе мы подходили к островам Порто-Рико и Сан-Доминго, между которыми лежал пролив Мона, тем сильнее росло мое беспокойство. А вдруг ошибка?

Оно оказалось не напрасным. Не могло же все идти так безукоризненно и легко, как эти пятнадцать дней! За двое суток до пролива небо затянуло тучами. Начались дожди. Солнце и звезды не появлялись. А мы-то хотели перед самым проливом сделать одновременные наблюдения сразу тремя секстанами. Вот тебе и показали штурманское умение! Ветер, течения, ошибки магнитного компаса, неточность рулевого — все это обычно уводило судно с курса. Вероятно, наша судьба такая же. Вся надежда была на точность предыдущих астрономических определений. Решающий момент приближался. Мы рассчитали, что до пролива Мона десять-двенадцать часов хода. К счастью, дождь прекратился. Видимость значительно улучшилась, но небо оставалось пасмурным.

Команда, соскучившаяся от однообразия плавания, с нетерпением ждала появления берега. Когда менялись вахты, к нам пришел боцман.

— Скоро пролив? — спросил он, подходя к карте.

— Около шестнадцати должен открыться.

Павел Иванович потоптался в рубке и ушел. За ним на мостике появился Михаил Петрович. Он долго смотрел на карту, померил расстояния циркулем, задумчиво поглядел на горизонт.

— Значит, около шестнадцати? — повернулся он ко мне.

— Так должно быть, — не очень уверенно ответил я.

— Ладно. Посмотрим, как у вас получится.

К четырем часам дня на палубу высыпала вся команда, свободная от вахты. Люди стояли на баке, некоторые забрались на мачту. Каждому хотелось первому открыть берег. Капитан тоже поднялся на мостик. Стрелки часов подвигались к шестнадцати. Горизонт был чист. Никакого признака берега. А он здесь высокий, гористый. Я начал нервничать. Мысленно успокаивал себя, что еще рано, но вот-вот мы увидим берег. Но когда прошел час, и еще час, я окончательно расстроился. Бросился в рубку, лихорадочно начал проверять последние расчеты. Все было правильно, а горизонт оставался девственно чистым. Многим уже надоело торчать на палубе, и они, отпустив несколько едких замечаний по нашему адресу, разошлись по каютам. Остались только самые упорные.

Заметив мой расстроенный вид, Михаил Петрович подошел ко мне и тихо спросил:

— Ошибка?

— Нет. Все проверено несколько раз, — горячо запротестовал я. — Сам не понимаю, в чем дело.

— Может быть, запросим пеленги у береговой станции?

— Подождем еще немного, пожалуйста.

Так не хотелось признаться в своем неумении работать… Вся моя важность исчезла. Я готов был провалиться сквозь палубу. Не лучше чувствовали себя и помощники, уставшие от непрерывного и безрезультатного смотрения в бинокли.

Открылась дверь в рубку. Третий механик нес в руках топор, перевязанный голубой ленточкой.

— Вот вам, штурмана, — улыбаясь, проговорил он. — Если не умеете определяться секстаном, определяйтесь топором.

Это была морская шутка, показывающая высшую степень презрения механической силы к штурманам. Но мы не оценили ее. Нам было не до шуток…

— Смотри! — вдруг сказал Михаил Петрович. — Смотри!

На горизонте, как занавес в театре, поднималась стена голубовато-серой дымки. Она быстро таяла и исчезала. Справа и слева курса показались черные точки. Они увеличивались в размерах, поднимались вверх и скоро превратились в. высокие холмы. Это были острова Порто-Рико и Сан-Доминго.

— Неси топор в машину! — закричал я третьему механику, захлебываясь от радости и гордости. — Точно вышли, Михаил Петрович, точно!

— Точно, — удовлетворенно повторил капитан. — Видишь, как может быть в тропиках. Густые испарения стояли под берегом. Влаги много. Лишь к концу дня развеялась. Ну что же, экзамен выдержали. Определяться умеете все. А я уже, грешным делом, начал беспокоиться.

Потом, в поезде, когда мы, сдав теплоход Дальневосточному пароходству, возвращались в Ленинград, я спросил у Михаила Петровича, как он решился на такой эксперимент, он серьезно сказал:

— Я знал, что вы с этим делом справитесь, верил в вас. Во-вторых, я считаю, что научиться чему-нибудь по — настоящему можно, когда ты чувствуешь на себе всю ответственность за порученное дело. И потом, для того чтобы человек работал творчески, надо дать ему самостоятельность. Ведь через некоторое время ты станешь капитаном, и тогда подобные упражнения тебе очень пригодятся. Ты согласен, что такой метод полезен?

Был ли я согласен? Я смотрел на Михаила Петровича как на бога. У него я прошел великолепную школу практического мореплавания. Да один ли я? Впоследствии мне приходилось встречать его бывших помощников. Они вспоминали его с любовью, уважением и благодарностью. Капитан учил нас, не боялся ответственности и думал о нашем будущем.

Об этом плавании я прислал в «Костер» очерки под названием «На остров Сахалин». Их печатали в нескольких номерах журнала.

Начало войны и все, что произошло впоследствии с командами шести советских судов, кажется мне окрашенным в однотонную, серую, тоскливую краску, Я так хорошо понимаю, что тем, кто воевал, было много труднее. Но они были все вместе, с Родиной… Есть хорошая русская пословица: «На миру и смерть красна». А тут — потерять жизнь в одиночку, бесполезно, бесславно, не принеся никакой пользы ни своей стране, ни своим товарищам… Ну, ладно. Лучше все по порядку.

В марте 1941 года я оказался в резерве Балтийского пароходства. Время было тревожное. Шла война между фашистской Германией и Англией. Большая часть нашего флота работала на Севере. Только шестнадцать оставшихся судов занимались перевозкой грузов в Балтийском море, и я очень обрадовался, когда меня вызвали в Моринспекцию и предложили пойти старшим помощником капитана на «Эльтон». Опять «Эльтон»! Вспомнился Мурманск, примерзшая к переборке шапка, стужа в кают — компании, последняя встреча с пароходом, когда он такой чистенькой, блестящей игрушечкой стоял в Механизированной гавани. Я согласился. Пароход делал короткие рейсы, ходил в Польшу, Германию, Швецию. Такое плавание мне подходило. Буду чаще бывать дома.

Незадолго до этого у меня с Лидочкой произошел тяжелый разговор. Неожиданно она мне сказала:

— Очень тоскливо мне живется… Сын без отца растет. Неужели так всю жизнь будет?