— Что же делать. Такая служба. Вот пойду пуск, тогда побудем вместе. Поедем куда-нибудь.

Хочешь в Крым, к теплому морю?

— Не хочу. Отпуск, стоянка… Все мгновения, урывки, а жизни нет.

Это было что-то новое в обычных ее сетованиях на частые разлуки, короткие свидания, и я забеспокоился.

— Что же я могу? Бросить море? Уйти на берег?

— Нет, я не требую, чтобы ты бросил свое море, — устало сказала Лидочка, — но что-то надо изменить. Я не знаю что… Мне очень тоскливо одной… Хоть бы ты чаще бывал дома, рейсы были бы короче.

Вот сейчас судьба идет мне навстречу. Рейсы станут короче.

Вдруг она спросила:

— Скажи, а войны не будет? В городе ходят всякие слухи… Скажи правду. Я так боюсь этого, живу с постоянным чувством тревоги, каждую минуту чего-то жду.

Вот оно что… Я взял ее руку.

— Откуда я знаю, Лидуся? Не должно быть. В прошлый рейс, когда я был в Данциге, немцы держались очень доброжелательно. Не должно быть, — повторил я уверенно, но какая-то обреченность в ее глазах встревожила меня еще больше. — Не думай о плохом. Все будет хорошо. Скоро отпуск. Длинный отпуск. У меня накопилось много выходных дней. Будем вместе…

Мне не удалось успокоить жену. Расстались мы в тот раз печально. Она долго стояла молча, все укутывала мне шею теплым шарфом… А говорить нам было не о чем. Мы все понимали без слов.

Сделав один рейс в Гдыню, мы вернулись в Ленинград и после короткой стоянки, погрузив около двух с половиною тысяч тонн текстильных отходов, хлопка и лыка, второго июня снялись на Штеттин.

В этот день с погодой творилось что-то невероятное. Шел мокрый снег, ветер завывал на разные голоса, по небу метались рваные серые клочья облаков. А ведь началось лето…

Советский Союз не воевал, но все равно на бортах и люках пароходов блестели свежевыкрашенные опознавательные знаки нашей страны — красный флаг в белом прямоугольнике. На всякий случай…

Ночью плавали без огней. Суда бродили в море, как призраки, избегая встреч, не зная, кто друг, а кто враг. То и дело на палубе звучали авральные звонки. Встревоженные люди разбегались по своим местам, ожидая сообщения по судовому радио: «Пожарная тревога! Учебная пожарная тревога!» Но из глубины сознания никогда не исчезало беспокойство. Это была учебная, а какая будет следующая? Радист каждый день приносил печальные сообщения: «У Гиедзера тонет шведское судно. Дал SOS… Потоплен неизвестной подводной лодкой… Датский пароход «Инга Мёрск» подорвался на мине у Борнхольма… Погиб с командой теплоход «Свенске Крунер»… Обстреляли самолетом рыбачий бот «Мальмо»… Капитан и два матроса убиты…»

Мы старались держаться спокойно, но у всех чувствовалось нервное напряжение. Состояние было такое: вот-вот что-то должно случиться… Иногда неожиданно недалеко от курса всплывали серые рубки, откуда люди в кожаных костюмах внимательно следили за нашим движением. Кто это? Гитлеровцы, англичане, наши дозорные? Этого мы не знали. Но сердца колотились быстрее, тревога оставалась надолго. Можно было ждать удара в спину.

В Свинемюнде мы пришли утром, специально рассчитав так время. (Ночью в порт не заводили. Огни и маяки не горели. Все было затемнено.) На борт поднялся хмурый лоцман и скомандовал: «Вира якорь!» Когда с бака сказали, что якорь встал, капитан поставил ручку на «малый вперед». «Эльтон» часто задышал и двинулся к волноломам, защищающим вход в реку. Лоцман прохаживался по мостику, молчал, курил, иногда сплевывал за борт. Это было странно, так как обычно лоцмана большие любители сообщать и слушать морские новости. Он отрывисто отдавал команды рулевому.

— Ух ты! Смотри-ка, — вдруг тихо сказал мне капитан. — Не сюда. Налево.

Я обернулся и из-за поворота увидел зловещую картину. По всей набережной Свинемюнде стояли, тесно прижавшись друг к другу, светло-шаровые корпуса военных кораблей. Эсминцы, подводные лодки, тральщики, сторожевики. Отвратительные флаги Третьего рейха с паукообразной свастикой свешивались с кормовых флагштоков, у которых застыли матросы.

— Черт! — выругался капитан. — Придется салютовать. Морской закон.

Я свистнул. Матрос побежал на корму и по второму свистку приспустил наш флаг. Нехотя, медленно поползли вниз флаги на немецких кораблях. Мы проходили очень близко. Я мог наблюдать лица матросов и офицеров, смотревших на советское судно. У большинства — холодные, презрительные лица. И только у некоторых в глазах мелькало что-то похожее на удивление и сожаление.

— Почему такой парад? — спросил капитан лоцмана, когда мы прошли военные корабли.

Лоцман пожал плечами. Он, конечно, кое-что знал, но говорить не хотел, а может быть, и не смел.

— Война, капитан. Прибавьте ход! — бросил он и ушел на другое крыло мостика, всем своим видом показывая, что продолжать разговор не желает.

— Для чего они скопились здесь? — пробормотал капитан. — Против кого?

Пароход поднимался по каналу. Изредка навстречу попадались закамуфлированные торговые суда. На палубах какое-то оружие, покрытое брезентами, и масса гогочущих солдат. При виде «Эльтона» они все переходят на один борт, оживленно жестикулируют, что-то кричат нам. Что — понять не можем. Все-таки далеко. Видно, насмешки, потому что после каждого выкрика все начинают смеяться. Лоцман мрачнеет еще больше. Наконец заходим в порт. Он забит военными транспортами, солдатами, специальным грузом в ящиках и просто под брезентами.

Лоцман получает квитанцию. Он отказывается от традиционной рюмки водки, которую предлагает ему капитан за удачную проводку судна. Лоцман ссылается на занятость, не смотрит на нас, не жмет на прощание руки, а быстро, поклонившись, уходит с борта. Все эти мелочи бросаются в глаза, но мы не придаем им значения. Ну, мало ли почему лоцман ведет себя так? Нездоровится, неприятности по службе, мало ли что…

На судно приезжает наш «приятель» — старший стивидор Буш. Как обычно, он весел, шумлив, любезен. От него веет уверенностью и спокойствием. Буш очень доволен, что мы пришли с нужным грузом.

— Только постоять здесь придется довольно долго, господа. Видите, что делается? — многозначительно подмигивает он на рядом стоящий транспорт. — Не хватает рабочих. Все брошено на них…

Стивидор останавливает протестующий жест капитана.

— Деморедж[8] будет уплачен, капитан. Я же понимаю— вы тут ни при чем. Мы несем убытки и сейчас бессильны помочь вам.

— Ну, а ведь эти-то наверняка работают в три смены? — показывает капитан на грузящийся невдалеке транспорт. — Не пойму, куда это вы так торопитесь?

Буш грозит пальцем, добродушно улыбается:

— За такие вопросы у нас немедленно берут в гестапо. Хотите узнать военные секреты, капитан? Ай-ай-ай, нехорошо. Ну уж ладно, только для вас, как для друзей. — Буш оборачивается, нет ли кого поблизости, наклоняет голову к уху капитана, шепчет: — Против англичан. Против проклятых англичан. Фюрер не оставит камня на камне от их вонючего островишки. Они виновники всему.

Меня поразило его лицо. Обычно приветливое, сейчас оно было злобным, в глазах фанатический блеск.

— Но почему же из Штеттина? Ведь Балтика закрыта! — недоуменно посмотрел на него капитан.

— Э, милый друг. Вы ничего не знаете. Но я-то… Ваше правительство пропустит войска через Россию, мы выйдем к Персии, Индии… Больше я вам ничего сказать не могу. Я и так подвергаюсь смертельной опасности. Никому ни слова!

Буш пожал нам руки и, пофырчав у борта своей маленькой «ДКВ», уехал. На следующий день пришла одна смена рабочих. Старики. Они еле шевелились. На рядом стоящем транспорте грузили вовсю. По корме стояло судно Эстонского пароходства «Аусма». На нем опускали стрелы, и я видел, как матросы закрывают трюмы. Значит, сегодня уйдет.

Я пошел в склад. Там нехотя ворочали тюки бельгийские военнопленные. Один из них оглянулся и попросил по-французски:

— Месье, дайте сигаретку, если есть.

Я сунул ему начатую пачку «Беломора».