Кормовую палубу тускло освещал электрический плафон. То, что я увидел, заставило меня поежиться от неприятного нового чувства. Наверное, это было чувство страха. Я увидел, как гигантская черная стена несется откуда-то сбоку из ревущей тьмы и с грохотом обрушивается на судно. Палуба, похожая на переполненное корыто, долго держала воду, пока корма не поднималась кверху и вода не стекала обратно.

На полуюте жила команда. Там была одна дверь, через нее люди могли выйти на палубу. Но как они переберутся в среднюю надстройку, когда надо покрыть расстояние в двадцать пять метров по беснующемуся океану?

Перебежав на подветренный борт, хватаясь за поручни, я кое-как добрался до мостика. В закрытой рубке, заклинившись между телеграфом и батареей парового отопления, с неизменной трубкой в зубах стоял капитан. Второй помощник двумя руками обнимал пиллерс, стараясь удержаться в вертикальном положении. Матрос вцепился в штурвал. Дверь в рубку захлопнулась со страшным грохотом. Я скользнул по палубе, и меня, как неумелого конькобежца, поднесло к диванчику.

— Кажется, здорово дает? Норд-вест? — бодряческим голосом спросил я.

Вопрос можно было не задавать. Я сам прекрасно видел, что «дает» здорово и дует норд-вест.

— Угу, — буркнул капитан, сплевывая прямо на палубу рубки. Раньше он этого никогда не делал.

— Барометр 730, — сказал второй помощник. Через переднее окно я пытался рассмотреть океан.

Ничего нельзя было увидеть, кроме каких-то белых полос, с ревом надвигающихся на судно. «Щорс» падал во тьму, волны с грохотом ударялись в надстройку, взмывая кверху пенными фонтанами. Вода стекала по окнам, на минуту открывалась чернота, потом снова бил фонтан и снова стекала вода…

По-настоящему страшное началось через двое суток. Стрелка барометра резко упала, к восьми часам утра океан неистовствовал. Я попадал в штормы и раньше, но подобного не видал. Огромные, высотою не менее десяти метров волны со страшными ревущими гребнями неслись на судно. Вот они обрушатся на «Щорс» и разобьют все вдребезги, а волны придавят его навечно. Но старик, обливаясь потоками рвущейся обратно в океан воды, вползал на зеленую гору, застывал на несколько секунд на вершине и смело бросался в пропасть, чтобы опять, собравшись с силенками, начать новое восхождение. К счастью, волны шли не прямо на судно, а под углом к курсу. Гребни только краем задевали пароход. Измерили силу ветра. Анемометр показал — девять баллов, порывами до одиннадцати. Ход снизился до трех-четырех миль в час. К вечеру под полуютом выбило иллюминаторы и погнуло стальную дверь. Вода проникла в помещения. Команда с трудом перебралась в среднюю надстройку. Спали в кают-компании и столовой. Всем хотелось держаться вместе. А океан все ревел, гремел, стрелял, как из сотен орудий. Пугал нас сильнейшими ударами в борт, каким-то дьявольским свистом ветра и внезапным креном. Положит судно градусов на тридцать и держит так несколько секунд. То ли оно встанет, то ли никогда больше не поднимется.

Океан мстил нам за недели спокойного плавания, за солнце, за неуважение к нему, за наши мысли: «Подумаешь, океан!»

Человек привыкает ко всему. Привыкли и мы к шторму. Правда, каждый час мы с надеждой смотрели на барометр, ждали прогнозов по радио, слушали ветер: не ослабевает ли. Все было неутешительным. Прогноз предсказывал сильные десятибалльные ветры, а стрелка и не думала подниматься. Но так или иначе «Щорс» шел вперед.

На пятнадцатые сутки плавания, когда нас уже окончательно измотали качка, грохот, волны, заливающие судно, — лопнул штуртрос. Пароход развернуло лагом к волне. Он беспомощно качался где-то у подножья зеленых гор. Это могло окончиться трагически. Требовался немедленный ремонт лопнувшей цепи. Идти на полуют должен старпом. С дрожью в голосе и в ногах, полувопросительно я сказал капитану:

— Так я пойду?

В рубке все звенело от ветра, но я услышал, как кэп, пыхнув трубкой, прохрипел:

— Давай иди. Если что, то я… — и махнул рукой.

Что он хотел этим сказать?! Раздумывать было некогда. На кормовой части спардека стояла вся палубная команда.

— Кто со мной? — спросил я.

Только сейчас до меня дошло, что именно старпом первым должен лезть на этот страшный полуют. И никто другой.

— Я пойду, — вызвался второй механик Коля Колесников.

— Больше пока людей не надо, — приказал я. — Пойдете по нашему сигналу.

Когда корма поднялась и палуба освободилась от воды, мы ринулись на полуют. Вторая волна застала нас уже сидящими на корточках, за лебедкой. Мы крепко вцепились в нее руками. Никакая сила не смогла бы оторвать нас. Все оказалось не таким уж страшным. Вскоре прибежали боцман с матросами. Часа через полтора повреждение устранили. «Щорс» дал ход и заковылял дальше, к заветным берегам Японии.

Я вернулся на мостик, совершенно обалдевший от грохота, воды, соли, попавшей в рот и глаза, с исцарапанными в кровь руками, злой, проклиная все на свете: и «Щорс», и океан, и американца. Как только я немного пришел в себя, я схватил с полки книгу «Ocean World Passadges», для того чтобы уничтожить, вырвать лист с такими преступными рекомендациями… Но к своему ужасу и стыду, прочел: «…судам, следующим из Гонолулу в январе месяце к берегам Японии, имеющим слабые машины и небольшой тоннаж, для того чтобы избежать встречи с сильными норд-вестовыми штормами, следует спускаться к югу до широты такой-то, долготы такой-то, после чего проложить прямой курс на Иокогаму и только отсюда идти на Сангарский пролив…»

Идиот! Не соизволил перед уходом из Гонолулу открыть книгу. Послушался совета американского капитана, совершенно не принимая во внимание, что у него огромное, крепкое и мощное судно. Для него этот курс был хорош, для тебя мог быть гибельным. В рекомендованную точку идти уже не имело смысла. Мы прошли большую половину пути.

На двадцать первый день непрекращающегося хаоса мы влезли в Сангарский пролив. Отдали якорь и впервые за три недели вздохнули свободно, почувствовали, что можно выспаться. Нас перестало качать, ставить «на попа», бить, поливать сверху и снизу. Но в каком виде был бедняга «Щорс»! Парадные трапы смыло, помещения на корме залило водой, металлические трапы со спардека на палубе сорваны, релинги на полубаке либо отсутствовали начисто, либо были погнуты и смяты. Одну шлюпку разбило.

Я переживал все как личную неудачу. Считал виновником этих повреждений только себя. Собственно, так и было на самом деле. У меня не хватило мужества рассказать обо всем капитану и помощникам. Капитан забыл английский язык и вряд ли мог прочитать книгу, а помощникам хватало своих забот.

Океан здорово надавал мне по роже. Вдоволь поиздевался надо всем: над блестящим козырьком, над особенным макинтошем, белым воротничком, а пуще всего над моим самомнением и легкомыслием.

Меня убил капитан. Оказывается, он все прекрасно понял, правда понял тоже поздно, но сказал:

— Совет хорош, когда у тебя есть своя голова. Думать надо. Так-то, милок. Я-то на тебя понадеялся…

Я твердо усвоил на всю жизнь эту сентенцию: совет хорош, когда у тебя есть своя голова.

Мы пришли во Владивосток и, как приютские дети царского времени, в одинаковых черных кожаных «канадках» с серыми воротниками высыпали на улицы. Какое это было радостное ощущение — стоять на родной земле, после девяти месяцев отсутствия. Все смотрели на нас с любопытством: «Откуда такая команда? Наверное, спецгруппа какая-нибудь?» Но когда узнавали, что мы с нового, купленного в Америке парохода, то ахали:

— Ну и ну! Зачем только такую рухлядь купили?

Так говорили непосвященные. Повреждения у «Щорса», в общем — то, были пустяковыми, а вот пароход оказался хорошим. Достойным противником океана. Не подвела машина, закрытия люков, корпус. Груз доставили в полном порядке. И мореходом старик был отменным.

Путешествие на «Джорджике», океан, Америка, Гавайские острова произвели на меня большое впечатление. Я вернулся в Ленинград и всем рассказывал о своем плавании. В самом деле, для того времени рейс был необычным. Наши суда редко посещали те места, в которых пришлось побывать мне. Получив отпуск, я пребывал в приподнятом состоянии моряка, сделавшего кругосветный рейс и имеющего право небрежно вставлять в свои рассказы слова — «пассат», «муссон», «экваториальное течение», «дуга большого круга»… Кругосветным мое плавание можно было назвать с натяжкой, потому как большой кусок параллели из Владивостока в Ленинград был проделан по железной дороге, но об этом обстоятельстве я дипломатично умалчивал. Вышел из Ленинграда на запад, а вернулся в него с востока. Все правильно.