И вот через несколько дней в послеобеденное время Вейфель неожиданно вызывает на плац помполитов.
— Соберите свои вещи. Возьмите все. А вы спокойно… — поворачивается он к застывшим в страшном предчувствии морякам и кладет руку на кобуру револьвера.
— Гребенкин, Зотов, Шимчук, Антонов, Купрович, Пучков, живо, живо, — по памяти перечисляет Вейфель. Он хорошо осведомлен.
Товарищи собирают вещи. Они не знают, куда и зачем их везут. Одно ясно: с Вюльцбургом они расстаются навсегда. Увидят ли они нас когда-нибудь? Трудно отрываться от своих… А мы стараемся хоть как-то скрасить им эти тяжелые минуты. Суем пайковый хлеб, теплые вещи, носки, варежки — все ценности, которые хранились на черный день в наших мешках. Говорим слова утешения, просим не терять надежды на возвращение в замок, хотя сами этому плохо верим.
Помполитов выводят. На дворе комендатуры стоит большая машина-фургон. Около нее толпятся офицеры. Мы все высыпали на двор, висим на проволоке. Сердце щемит от тревоги и жалости. А вдруг их расстреляют? Унтера заталкивают помполитов в машину. В последнюю минуту из фургона высовывается Гребенкин, машет нам рукой и кричит:
— Прощайте! Не вешайте голов! Все равно мы победим! Прощайте!
— Прощайте! — кричат остальные помполиты, но мы их не видим, слышатся только их голоса. Машина выезжает из ворот. Бедные ребята! Ничего хорошего их не ожидает. Это понимают все. Понуро мы расходимся по двору. Настроение — хуже быть не может.
Через несколько месяцев такая же судьба постигла Сашу Сементовского. Он отказался от работы. От всякой работы. В мастерской резчиков, в городе, в Вюльцбурге по самообслуживанию. Это был протест против грубости, насилия, гитлеровского хамства. Видно, чаша терпения переполнилась. Причиной такого душевного взрыва послужила ссора с Вейфелем. Тот в оскорбительной форме, с криками и угрозами принуждал Сементовского выполнять какую-то работу. И тогда Саша с ненавистью проговорил:
— Работать не буду. Совсем не буду. Делайте что хотите, — повернулся и пошел в камеру.
Вейфель ринулся в комендатуру к Маннергейму. Результатом его доклада явился приказ о немедленной высылке Сементовского в штрафной лагерь. Моряки тяжело переживали его отъезд. Куда его увезли, мы тоже не знали…
Ко мне подходит Дальк. Он печален и мрачен.
— Да, вот так, — говорит он, — но все равно мы еще существуем…
Напрасно потирал руки Маннергейм, напрасно весело улыбался, провожая отъезжающих помполитов.
Итак, основное ядро партийного руководства увезли из Вюльцбурга. Но гитлеровцам от этого легче не стало. Коммунисты остались. Они создали строго законспирированную партийную тройку, своеобразный центр, бюро, откуда давались поручения остальным членам партии и активным беспартийным. Главная цель оставалась прежней. Тройка, несмотря на потерю помполитов, твердо решила не сдаваться, противопоставить гитлеровцам все, вести борьбу с ними любыми средствами… Очертить вокруг моряков заколдованный круг, спасти их от разложения, не дать гитлеровской нечисти прорваться за этот круг…
В тройку вошли хорошие, уважаемые всеми люди: Савва Георгиевич Дальк, Владимир Иванович Шилин, Борис Николаевич Иконников, и несколько позже в нее вошел Алексей Петрович Устинов.
Немцы распространяют в лагере антисоветский листок «Клич». Его почти никто не читает, открыто издеваются над статьями, унтера пачками находят газетку в уборных. Это бесит Маннергейма. Но это пустяки по сравнению с теми сведениями, которые он получает от конвоиров рабочих групп. Как будто и работают внизу, в городе, не так уж и плохо — что возьмешь с врагов? — но всегда там происходят странные вещи… Ломаются станки, останавливаются циркульные пилы, вырубается в самые неподходящие моменты электричество, разбиваются ящики с ценным оборудованием… И виновных не найдешь!
— Вчера при выгрузке вагонов интернированный Румянцев уронил ящик с дорогим коньяком, предназначенным для Восточного фронта. Все бутылки разбились вдребезги. Я его бил и пугал, он твердил одно: «Слабый я очень. Не могу поднимать тяжести. Не посылайте на работу…»
— В карцер мерзавца! На хлеб и воду! Будет поаккуратнее! — орет Маннергейм.
Теперь большинство наших людей ходит на работу в город. На ниточную фабрику, на фабрику знаков различия для немецкой армии, на лесопильный завод, на завод металлоизделий. Некоторые работают на валке деревьев в лесу и батраками у крестьян. Налаживаются связи с населением Вайсенбурга.
Партийное бюро меняет тактику. Если раньше оно призывало сопротивляться немцам внутри лагеря, то сейчас наш лозунг — саботаж. Все работающие за воротами замка получают задания: незаметно вредить, завязывать знакомства с немцами, доставлять в лагерь как можно больше сведений о положении на фронтах, выискивать среди немцев антифашистов, познакомиться с русскими людьми, насильно угнанными в Германию, и военнопленными, работающими в городе. И моряки, проявляя удивительную изобретательность, успешно выполняют эти задания.
…Кочегар с «Эльтона» Шиман работает на токарном станке в мастерской. Вернее, помогает мастеру., Подает ему инструмент, точит резцы. Мастер не нарадуется: «Хороший рабочий. Исполнительный. Всегда— яволь, яволь. Надо ему поручить самостоятельную работу». И моряку поручают точить детали. Проверили первый десяток. Хорошо! А в результате вся партия оказалась запоротой.
— Как ты мерил, унтерменш? — в гневе кричит мастер.
— Яволь! Как вы приказали.
— О, идиот! Я показывал по-другому.
Шимана переводят на земляные работы. Во дворе мастерской они вместе с механиком Жабенко роют канаву. Стоп! Наткнулись на электрокабель. Один мимолетный взгляд друг на друга — и Жабенко засыпает кабель землей. Моряки садятся отдохнуть. Но конвоир уже тут как тут.
— Опять сидеть? Работать, работать! Бистро, бистро! — Он замахивается автоматом.
Моряки «в испуге» вскакивают, хватают кирки и начинают лупить по кабелю. Сноп искр! Конвоир в ужасе кричит:
— Стоп!
Но уже поздно. Кабель перебит до основания. Мастерская встает почти на двое суток. Виновных нет. Никто не знал, что в этом месте проходит кабель…
Машинист Володя Андреев меняет с мастером в деревообделочном цехе циркульные пилы. Проявляет сметку и дисциплину.
— Можешь менять пилы сам? Мне надо уйти на час, а простаивать нельзя. Эй, Вальтер, присмотри за ним, — говорит мастер конвоиру и уходит.
Володя меняет пилы. Он устанавливает их режущими кромками зубьев в обратную сторону. Включает ток, все пилы разлетаются на куски. О, идиот! Они ничего не соображают, эти русские. Тупы, как бревна. Из-за них мастер должен получить выговор, а может быть, его обвинят в саботаже. Ведь он ушел…
Интернированные продолжают «трудиться». Они сыплют песок в буксы вагонов, ломают станки, разбивают ящики с ценным грузом, суют гвозди в машины, обрывают, где возможно, провода… «Тянут резину» с выполнением приказаний. С виду исполнительные, дисциплинированные, только и слышишь от них: «Зер гут. Яволь! Айн момент!» — а работа почему-то не двигается.
…Москву отстояли. Ленинград героически обороняется. Об этом знают все интернированные, но настроение у людей подавленное. Знают моряки и о том, что пали Севастополь, Одесса, гитлеровцы прорываются к Волге, лезут к Баку… Газеты все еще полны сообщениями о победах на суше и на море. Бородатый капитан Прин, потопивший английский крейсер «Роял Оак», сейчас получил еще одну награду — брильянтовый крест с дубовыми листьями — и весело улыбается со страниц газет.
Партийное бюро внимательно следит за настроением людей. Надо как-то отвлечь их от тяжелых мыслей, занять чем-нибудь… Чем, как? Сейчас трудно сказать, у кого первого зародилась мысль создать курсы штурманов двухсоттонников и механиков третьего разряда, но такие курсы были созданы. Теперь, в хорошую погоду на плацу, а вечером в камерах, занимаются по захваченным с судов учебникам матросы и кочегары. Матросов консультируют капитаны, кочегаров— старшие механики. Учатся серьезно. Придется держать экзамены. Комиссия уже готовит экзаменационные вопросы. А через несколько месяцев наступает и день самих экзаменов. Ничего, что председатель комиссии Балицкий, капитаны Богданов, Новодворский и наши «деды» Долженко и Устинов не имеют на рукавах золотых нашивок, ничего, что на ногах деревянные колодки и безумно хочется есть. Со всею строгостью спрашивает комиссия. По-настоящему волнуются экзаменующиеся. И по-настоящему радуются, когда им вручают свидетельства — не отпечатанные, а написанные чернилами на серой тетрадочной бумаге с четкой надписью вверху: «Подлежит обмену на диплом в конторе капитана Ленинградского порта». Ленинградского? Вернемся ли? Вернемся, ребята, будете еще плавать, надейтесь, не опускайте голов.
