— Ну, что? Зачем ходили? — спрашивает Эдельманис.

— Мы тоже уезжаем, вместе с вами, — отвечает делегат и кричит своим: — Скорее выходите! Не задерживайтесь!

Но магазинщиков подгонять не надо. Они уже давно на дворе. Подъезжают грузовики. Приходит комендант и переводчик со списком. Моряков строят и по одному сажают в машины. Мы прощаемся с товарищами. Обнимаемся, целуемся. Слышатся возгласы: «Передай все, Сеня!», «И мы вслед за вами!», «Привет Ленинграду!» Когда последний моряк залезает в грузовик, начинают садиться меховщики со своими шикарными набитыми чемоданами. Они садятся без всякого построения, без переклички, без списков… Смутное, тревожное подозрение закрадывается в душу. Что-то здесь не так. Почему уезжают меховщики, когда следующая очередь была нашей?

Машины трогаются.

— Прощайте! Скоро встретимся! — кричим мы. — Скажите там, чтобы нас не забывали!

Распахиваются ворота, и машины исчезают из глаз. Уехали… Грустные стоим мы на дворе.

— Ладно, ребята. Не вешайте голов. Придет и наш черед, — пытается утешить нас помполит Зотов, но почему-то эти слова не приносят успокоения.

Наоборот, звучат они неуверенно и вызывают неясное беспокойство. А вечером в лагерь от французов каким-то образом проникает слух: за огромную взятку, полученную от меховщиков, комендант отправил их в Турцию вместо нас. Может ли это быть? Нет, мы не допускаем такой мысли. Все это совсем не так просто. Ведь здесь участвуют «высокие договаривающиеся стороны», наше правительство требовало моряков, а не этих торговцев. Обмен производится по определенным, согласованным обеими сторонами, спискам… Нет, вранье, сплетня, не может быть! Так мы старались поднять свой дух. Но несмотря на эти рассуждения, настроение наше сразу упало. Только после окончания войны от товарищей, уехавших с первой партией, мы узнали правду. Да, за огромные деньги меховщики заняли места моряков в этом транспорте интернированных.

В Турции гитлеровцы обманным путем подсунули нашей стороне меховщиков. Когда спохватились — было уже поздно. Ведь интернированных принимали турки. Не все ли им было равно, кого передавать советской стороне: моряков или кого-нибудь другого? Главное, чтобы сошелся счет «голов». А когда к этим «головам» еще прибавляется изрядный куш, почему бы не пойти навстречу друзьям-немцам? Ни один из меховщиков в Советский Союз, конечно, не поехал. Они попросили убежища у Турции и потом расползлись по разным странам.

На беззакония гестаповцев, которые они творили при обмене интернированных советских граждан, проливает свет упомянутая мною выше книга Бережкова «С дипломатической миссией в Берлин». Вот что пишет автор:

«При уточнении списков на месте, еще в берлинском лагере, мы обнаружили трех лишних человек — женщину и двух мужчин. Они не были зарегистрированы в документах нашего консульства, их никто не знал, но все трое уверяли, что они советские граждане, работали в Германии и теперь возвращаются на родину вместе со всеми. Представитель Вильгельмштрассе тоже уверял, что эти трое прибыли в командировку в Голландию и всегда числились советскими гражданами. Они фигурировали в официальных немецких списках советских граждан, подлежащих эвакуации. Несмотря на наши протесты, они так и оставались среди интернированных советских людей. Только потом нам стало ясно, зачем понадобились немцам эти лица: при переезде через болгаро-турецкую границу все трое заявили, что они отказываются вернуться в Советский Союз. Они, дескать, «избрали свободу» и решили остаться в Третьем рейхе. Гитлеровская пропаганда подняла по этому поводу невероятный шум. Газеты и радио в подробностях расписывали, как «три члена советской колонии отказались вернуться в большевистскую Россию и просят политического убежища в Германской империи».[17]

Но обо всем этом мы узнали много лет спустя. А пока, взволнованные и угнетенные всякими слухами, ждали обмена.

Ожидания наши были напрасными. Шли дни, недели, месяцы, а об обмене немцы молчали. Капитаны несколько раз ходили к коменданту, но тот ничего конкретного сказать не мог, призывал быть терпеливыми и надеяться на провидение.

Для нас это были тяжелые дни. В лагерь приходили самые невероятные слухи: «Советское правительство отказалось от обмена!», «В Союзе было мало немцев. Моряков менять не на кого», «Гитлеровцы подсовывают вместо моряков военнопленных»… И вся эта чушь приходила «из самых достоверных источников».

А сколько муки, терзаний и волнений приносили въезжавшие в лагерь машины.

— Ребята, едем! Солдат сказал, за нами приехали! Сейчас придет комендант с переводчиком…

Но это были попытки выдать желаемое за действительность. За нами никто не приезжал… Мы слонялись по двору вялые, мрачные, раздражительные… Разговаривать не хотелось. Все наши прогнозы не оправдались. Радио и газеты гремели о победах Германии.

Шла последняя неделя сентября, а мы все еще находились в Бланкенфельде. Пожухла и пожелтела трава на лагерном дворе. Ночи стали темные и холодные. Тоскливо завывал ветер в проводах. Часто шли дожди. Вокруг бараков образовались непросыхающие лужи. Гулять не хотелось. Мы валялись в койках, с тоской прислушиваясь к ударам дождевых капель в оконные стекла. Об обмене уже никто не говорил. Это была запретная тема. Она вызывала раздражение. И все-таки мы не теряли надежды, затаив ее где-то внутри себя. Больше того — мы жили этой надеждой, но…

Первого октября, в холодный пасмурный день, на «аппель» пришел комендант. Как обычно, нас пересчитали, но не распустили. Мы стояли затаив дыхание. Сейчас он скажет: «Собирайте вещи. Едете на обмен». И он сказал:

— Завтра вы покидаете этот лагерь. Собирайте вещи и к восьми утра будьте готовы. Обмена не будет. Ваше правительство отказалось от вас.

Лицо у коменданта было злое, надменное. Вдруг раздался звонкий молодой голос:

— Врешь, подлюга! Врешь, сволочь!

Это крикнул кто-то из второго ряда. Комендант понял без переводчика и заорал:

— Руе! Кто посмел это сказать? Выйди вперед. Вы слышали, подонки?

Никто, конечно, не вышел, а комендант, брызгая слюной, продолжал орать:

— Унтерменши, не забывайте, что теперь вы вне закона. Я могу расстрелять любого из вас за неповиновение. Вас никто не защитит. Имейте в виду: еще одно такое выступление, и я применю силу. За оскорбление Великого Рейха…

Он что-то кричал еще, но нам уже было все равно. Обмена не будет! Вот что мы поняли. Рассказывать о нашем состоянии? Нет, думаю, что не надо. Мы получили смертельный удар. Ночью никто не спал. Во всех комнатах говорили о причинах прекращения обмена и нашей дальнейшей судьбе.

Среди интернированных моряков были люди, пользовавшиеся большим авторитетом. С ними советовались, к их мнению прислушивались. Гребенкин, Шилин, Пучков, Устинов, Зотов были коммунистами и, вероятно, так же, как и капитаны, чувствовали себя ответственными за моральное состояние экипажей в это трудное время. Они старались поддержать людей добрым словом.

Помню, как Гребенкин говорил, помню его тихий, спокойный голос:

— Ну что ж, ребята, сейчас, по крайней мере, все стало ясно. Сидеть нам в Германии до конца войны. Это как дважды два. О том, что наше правительство бросило моряков на произвол судьбы, даже мысли не допускайте. Что-то тут гитлеровцы смастрячили, нам неизвестно что. Только так. А мы должны набраться мужества, быть готовыми ко всему, смириться с тем, что сидеть нам тут долго, и не терять лица советского человека. Больше пока ничего не требуется. А там обстановка покажет, что нам делать…

На следующий день нас после завтрака начали сажать в прибывшие машины. Моросил дождь. По небу плыли серые, скучные тучи. Настроение было под стать погоде. Наши женщины тесной кучкой стояли у своего барака. Они глядели на нас испуганными, полными жалости глазами. А мы понимали, как одиноко и страшно им сейчас. До этого утра они были вместе со всеми, и наша судьба была их судьбой. Теперь они оставались одни среди нахальных, часто пьяных охранников. Что с ними будет?