Мы дружно хохочем. Ведь памятника Ленину на Марсовом поле никогда не было. Камень свалился с сердца. Ну что за молодец Мишка! Сообразил, как проверить этого негодяя. Солдат недоуменно глядит на нас. Чувствует, что заврался.
— Ахнуть бы тебе по роже, сволочь. Может, не стал бы так врать, — говорит кто-то из присутствующих. — Морда паршивая, нашел кого обманывать! Ленинградцев.
— Сами вы сволочи, — злобно говорит солдат. — Давайте сигареты обратно.
Сигарет ему жалко. У немцев с куревом туговато.
— А этого не хотел? — делает неприличный жест Блажевич. — Может, тебе ключ от квартиры отдать?
Охранник вскидывает автомат, но это никого не пугает. Мы знаем, он не выстрелит. Не имеет права, пока мы в списках на обмен.
По ночам воют сирены. Воздушная тревога! Воздушная тревога! Охранники бегают по лагерю, щелкают автоматами, запирают двери бараков и истошно кричат: «Затемнение! Из бараков не выходить! У окон не стоять!»
Но мы спрыгиваем с коек и сбиваемся у окон. Слышатся далекие взрывы. Оглушительно трещат зенитки. Их много. Кажется, что весь Берлин в кольце зениток. Вспыхивают зарева пожарищ. Значит, бомбы достигли цели. Мы радуемся, забывая о том, что и на лагерь может упасть бомба. Небо прорезают длинные узкие лучи прожекторов. Они перекрещиваются, сходятся и расходятся, шарят в поисках противника. Где-то над нами, очень высоко, гудит самолет. Его не видно. Прожектора начинают метаться по черному небу. Мы замираем. Неужели обнаружат? Гул самолета становится отчетливее. Три прожектора пересекаются, и очень высоко мы видим серебряный крестик. Он пытается уйти от безжалостных лучей, ныряет в черноту, но прожектора вновь настигают его и уже больше не выпускают. Как он попал сюда, бедняга, один? Отбился от своих? Или какие-нибудь неполадки в моторе? Зенитки, как свора собак, набрасываются на самолет. Видны белые комочки разрывов. Они похожи на обрывки ваты.
— Ребята, ведь наш это, — вдруг печально говорит Игорь Маракасов. — Видите, какая форма крыльев? Только у наших такие.
Мы вглядываемся. Игорь прав. Это наш. Сердце сжимается от тоски и жалости. Ведь там у штурвала сидит русский парень. Свой! Только бы хватило у тебя бензина, только бы ты добрался до дому…
Все больше прожекторов в небе, все ближе и чаще рвутся белые комочки… Нет, не вырваться нашему летчику. Стишком неравные силы. Вся оборона немецкой столицы обрушилась на советский самолет. Проходит еще несколько минут, и мы видим, как, закувыркавшись в воздухе, падает серебряный крестик…
— Все… — говорит моторист Соколов. — Пропал… Ах, сволочи!
Мы подавленно молчим. Становится очень тихо. Замолкли зенитки. Погасло небо. Через минуту завыли сирены. Отбой воздушной тревоги. Мы забираемся обратно в койки и молча лежим. Говорить не хочется…
Мучительно долго тянется время. Мы уже устали ждать. Что-то немцы помалкивают об обмене. На все наши вопросы комендант пожимает плечами. «Ждем распоряжений», — говорит он. Тревога наша растет. А вдруг обманут? От них можно ждать всего.
В один из дней к баракам подъезжают машины. Мы бросаемся к ним. Наверное, привезли советских моряков, чьи суда были захвачены в других портах. Но нет. Из грузовиков вылезают толстые, хорошо одетые люди, женщины, дети… Кто они? Зачем их привезли сюда, в лагерь интернированных моряков?
Скоро выясняется, что это группа богатых коммерсантов, в большинстве своем владельцы магазинов, торгующих дорогими мехами. Каким-то непонятным образом они получили право на обмен. Всю сознательную жизнь они прожили в Германии и к России не имеют никакого отношения, если не считать подозрительных паспортов — не то нансеновских, не то просроченных советских, не то советских без права въезда в Советский Союз. И этих людей тоже должны менять на немцев, оставшихся в России! Их поселяют в отдельный барак, и с нами они общаются мало.
Наконец шестого августа ни с чем не сравнимая радость. Начинается обмен! Торжественный комендант появляется на нашей половине вместе с переводчиком и свитой из младших офицеров и приказывает:
— Все, кого я назову, выходите и стройтесь. Это первая партия, которая поедет на обмен.
Душа уходит в пятки от ожидания и волнения. Попаду ли я в первую партию? Кому выпадет это счастье? Ведь комендант сказал — первая партия… Значит, поедут не все. Переводчик выходит вперед, читает список:
— Аристов, Баринов, Невский, Морозов…
Он не называет никого с моего парохода, хотя у нас тоже есть фамилии, начинающиеся на А, Н, М… Я удивленно оглядываюсь. Такие же удивленные, непонимающие лица у ребят с судов, захваченных в Штеттине. Ни одного не назвал переводчик. В чем дело? Из строя выходят только моряки, приехавшие на приемку шаланд в Гамбург. Переводчик складывает список и вопросительно глядит на коменданта. Тот ему что-то говорит. Переводчик понимающе кивает головой.
— Руе! Тихо! — кричит переводчик. — Внимание! В первой партии поедут только моряки, имеющие заграничные паспорта. Остальные в следующей группе.
— Когда же? — спрашивают сразу несколько голосов.
— Не беспокойтесь. На днях. Можете разойтись. А те, кого вызвали, собирайте вещи, завтра утром придут машины.
На дворе наступает неловкое молчание. Мы и рады за товарищей и завидуем им.
— Ну, что вы огорчаетесь? — говорит кто-то из счастливцев, не в силах сдержать улыбку. — Завтра уедем мы, а послезавтра вы. Главное — начался обмен. Вот что важно.
И верно. Чего мы огорчаемся? Днем раньше, днем позже. Не так уж важно. Обмен начался. Сам комендант сказал, чтобы мы готовились. Поедем со следующей партией. Какой ему смысл врать? И все-таки тревожное чувство копошится где-то внутри меня… Нет-нет, все в порядке. Не надо думать о дурном. Все хорошо… Я подхожу к Саше Аристову. Он улыбается, трясет мне руку.
— Здорово получилось! Попал в первую партию. Да улыбнись ты, в самом деле. Поедете и вы через день. Ты сам подумай. Раз пришло такое решение менять моряков, значит будут менять всех. Не может же наше правительство одних обменять, а других оставить? Как ты думаешь? Исключено. Чем мы лучше вас?
Его доводы звучат убедительно, и я немного взбадриваюсь. Не могут нас бросить.
— Вот что, Сашок, я тебя попрошу. Как бы там ни было, ты будешь в Ленинграде раньше меня. Черт его знает, может быть, обмен и задержится на неделю там или больше…
— Да брось ты. Не задержится, я тебе говорю.
— Ладно. Я напишу маленькую записку домой, маме и жене. Передашь?
— Какой разговор, конечно передам. Напрасно все это… Давай пиши, а я пойду вещички складывать. Только небольшую, чтобы не нашли при переезде границы.
Я иду в барак, беру листок бумаги и задумываюсь над ним. Что написать, чтобы успокоить, чтобы знали, как я их люблю, как тревожусь за их судьбу… В короткой записке много не напишешь. Пусть будет так: «Жив. Нахожусь в Берлине, интернирован. Надеюсь скоро быть с вами. Берегите сынишку. Не падайте духом. Очень люблю вас и всегда помню. Саша расскажет подробности. Целую вас».
В комнатах отъезжающие собирают вещи. Разговоры о том, как повезут: через Турцию или через Швецию? Только эти две нейтральные страны могут помочь обмену интернированных и пропустить их через свои границы. Несмотря на то что вторая партия отправится домой через несколько дней, моряки с шаланд принимают различные поручения. Хочется скорее послать весточку. Ведь дома могут предполагать что угодно…
Утром весь лагерь бурлит от возбуждения. Уезжают. Машины поданы. Они стоят у комендатуры. Моряки с вещами уже вышли на двор и ждут команды. А она почему-то задерживается. Нетерпение растет. У торговцев мехами подозрительное оживление. Они тоже все высыпали на двор, о чем-то спорят, жестикулируют, собираются отдельными группками, потом снова сходятся вместе. Мы видим, как от толпы отделяются три человека, подходят к охраннику, показывают на комендатуру, что-то просят… Ага, понятно. Это делегаты. Они хотят говорить с комендантом. Солдат вскидывает автомат и ведет их на передний двор, к комендатуре. Что это они? Все время сидели тихо, а тут всполошились? Через двадцать минут делегаты возвращаются. Лица у них улыбающиеся, довольные.
