Вечером я отправился на берег. Шведы готовились к рождеству. Принаряженный город сверкал разноцветными огнями витрин, реклам, протянутыми через улицы гирляндами электрических лампочек. На пути то и дело попадались седобородые Санта-Клаусы, раздававшие приглашения посетить кафе и рестораны.

У окон больших универсальных магазинов толпилась восторженная детвора. Да и было чему восторгаться. Я сам долго простоял у одной такой витрины. За стеклом механические гномики и Белоснежка разыгрывали смешную пантомиму. Здорово это было сделано! Улицы наполняли веселые, улыбающиеся, нагруженные покупками люди. Чувствовалось приближение праздника. Я вспомнил предновогодний Ленинград, сверкающий Невский, такие же веселые толпы людей, выливающиеся из «Пассажа», Гостиного двора, ДЛТ…

Стокгольм предвкушал обильные рождественские столы, традиционных жареных гусей, уютные зажженные елочки… А в это время на «Эльтоне» при сиротском свете мутных лампочек вконец измученная машинная команда, начавшая работу сразу же, как пароход подал швартовы, и не сходившая на берег, ремонтировала питательный насос, глушила потекшие дымогарные трубки в котле, заменяла эжектор… Механики, машинисты, кочегары не спали всю ночь. Они ругали «Эльтон», начальника пароходства, короткую стоянку, ко работали. Отход был назначен на завтра. Мощные элеваторные трубы уже заканчивали высасывание зерна из трюмов. Все понимали, что из-за ремонта в порту стоять нельзя. К чертям собачьим полетит весь план, если таковой все же удастся выполнить. «Дед» совсем осунулся и походил на исхудавшего моржа. Усы его повисли, он смотрел на мир воспаленными от усталости и бессонницы глазами, в глубине которых затаился страх: стармех боялся новых подвохов, которые ему все время преподносил «Эльтон». Начнут ремонтировать одно, сейчас же выявляются новые дефекты.

— Прямо и не знаю, что делать. Руки опускаются. Конца края нет работе, будь она неладна, — жаловался вчера «дед» за ужином. — Лучше за борт выброситься, чем на таком пароходе плавать.

На следующий день в двенадцать часов «Эльтон» все же ушел из Стокгольма. Подлатали. Балтика встретила ласково. Тихим, сереньким, безветренным морем. Но на вахте старпома «Эльтон» выкинул фортель. Отказал руль. Меня вызвали на мостик, потому что старпом и «дед» метались по палубе в поисках повреждения. Капитан стоял в крыле и мрачно курил. Я боялся что-нибудь у него спрашивать, но Михаил Иванович сам сказал:

— Следовало ожидать. Хорошо, что случилось в пустынном месте, судов поблизости нет, а то могла быть неприятность… «Дед» здесь ни при чем. Валится все.

На мостик прибежали красный от гнева Шадцкий и совершенно разнервничавшийся «дед». Оба они жестикулировали и кричали.

— У меня на палубе все в порядке. Неисправность только в рулевой машинке! — орал старпом. — Я все проверил!

— Я тоже все проверил! Смотри у себя в валиковой передаче! Я за свои слова отвечаю, не мальчишка какой-нибудь, — задыхаясь, шипел «дед».

Капитан послушал с минуту эти препирательства и спокойно сказал:

— Вы, товарищи, не спорьте. Георгий Степанович, поставьте двух матросов на ручной привод, пойдем потихоньку, пока погода тихая. А тем временем вы найдете и устраните повреждение. Вот так.

С час шли на ручном. Нашли неисправность в рулевой машинке. «Дед» был посрамлен, ругался, сам занялся исправлением. Исправил и заявил:

— Я ни за что не отвечаю. Все держится на соплях. Каждую минуту может повториться.

Михаил Иванович сощурил глаза и негромко проговорил:

— Будем проходить Зунд, сами станете наблюдать за рулевой машинкой и отойдете от нее, когда пролив останется позади. Там руль должен работать.

Стармех пробурчал себе под нос: «Я тоже не бог…» — и удалился.

Пролив прошли благополучно. Пока двигались по узкому фарватеру Дрогден-канала, «дед» бессменно дежурил у рулевки, В Северном море опять начались неполадки. То грелся мотылевой подшипник, то вода сочилась через дейдвуд, то совсем не горел уголь…

Теперь мы со страхом ожидали появления «деда» в кают-компании. Он приходил, забивался в свой любимый угол на диване, маленький, жалкий, измученный, и высыпал свои неприятности. «Дед» был вестником зла, тревог и беспокойства. Я заметил, что, когда открывалась дверь и капитан видел входящего стармеха, он крепко сжимал мельхиоровое кольцо от салфетки и держал его так, пока механик не кончал докладывать о том, что еще случилось… Пожалуй, это было единственным проявлением его чувств. Во всем остальном капитан сохранял олимпийское спокойствие. Он молча выслушивал «деда», потом, как всегда негромким глуховатым голосом, отдавал приказание: надо делать то-то…

Из разговоров остальных механиков я понял, что наш «дед» не на высоте. Он был слишком стар, боязлив и недостаточно грамотен. Он принадлежал к славной плеяде механиков-практиков, но, вероятно, бесконечные «траблсы» [6] в машине довели его до состояния полной растерянности. «Дед» не слушал советов более молодых механиков, считая, что, приняв их, он потеряет свой авторитет, и подчас делал не то, что надо. Механики потихоньку ворчали, но старший механик — это старший механик, и скрепя сердце выполняли его распоряжения.

Наверное, капитан Павлов тоже знал, что «дед» не очень-то подходит- к этому трудному судну, но ни одним словом, ни одним жестом не дал ему этого почувствовать. Я же все ждал, когда кончится его долготерпение, он взорвется, «психанет» и, может быть, переведет второго механика в старшие. Однажды я даже спросил капитана:

— Михаил Иванович, почему вы так спокойно относитесь к тому, что происходит в машине? Собрали бы всех механиков, послушали, что говорят, может быть раздолбали…

— Не надо напрасно нервировать людей. Я знаю, что они делают все, что могут. Какой толк, если я буду кричать на них, требовать невозможного? Не надо…

— Как же напрасно? А вы знаете, что «дед» в последний раз…

— А что «дед»? — прервал меня капитан и так холодно взглянул, что я уже не рад был, что завел этот разговор. — «Дед» в порядке.

Я понял, капитан все знает, но жалеет старика и ничего ему не скажет.

Мы прошли маяк Линдеснес и с нетерпением ожидали, когда пароход зайдет в спокойные норвежские шхеры. Всем казалось, что там идти нам будет легче, но в последний момент Михаил Иванович решил иначе:

— Пойдем морем, с внешней стороны полуострова. Для нас этот путь безопаснее.

Начали огибать Норвегию. В машине продолжались мелкие неполадки, но так или иначе «Эльтон» приближался к Мурманску. На траверзе Вест-фиорда случилось непоправимое. Во время обеда в кают-компанию вошел «дед». По его виду все сразу поняли: случилось что-то серьезное. Капитан сжал кольцо от салфетки.

— Трубки в котле потекли, — сказал «дед» таким тоном, как будто бы он сам испортил эти проклятые трубки. На него было жалко смотреть.

— Новые потекли или те, что вы вальцевали в Стокгольме? — спросил капитан.

— Новые.

— Много?

— Много. — «Дед» безнадежно махнул рукой.

— Придется глушить.

— Пару не будет.

— А что вы предлагаете иное? Стармех пожал плечами.

— Берите людей с палубы. Пусть помогают в кочегарке. Георгий Степанович, дайте стармеху пока трех человек. Мы сами постоим на руле, — сказал капитан, вставая.

Мрачные, мы разошлись по каютам.

Кочегары выбивались из сил. Пар садился. Судно уже шло со скоростью шесть миль. К каждой кочегарской вахте добавили по одному матросу. Помощники стояли на руле. Капитан сам лазил на главный мостик брать пеленги. И тут нам окончательно не повезло.

Подул крепкий встречный норд-остовый шторм. «Эльтон» мужественно подставлял ему свою слабенькую грудь, а ветер все давил и давил, неистово рычал, бросая на переднюю надстройку тонны воды. Ход сбавился до четырех миль, потом до трех, и вскоре пароход почти остановился. В вахтенном журнале я записал: «За вахту прошли три мили». Это за четыре часа невероятных усилий в кочегарке!