«Дед» смущенно развел руками:

— Кочегары неопытные. Сейчас механики помогают. Поднимем.

Капитан ничего не ответил. «Дед» спустился вниз. Освободившись после швартовки на корме, на мостик пришел второй помощник. Была его вахта.

— Могу быть свободен? — спросил я капитана.

— Да-да, пожалуйста, идите.

Я решил поближе познакомиться с судном. Пошел на нос. Отсюда хорошо, была видна вся его передняя часть. Две высокие, тонкие колонки прижимались вплотную к надстройке, стрелы опускались прямо на люка, мачта стояла у самого носа, и этот необычный дополнял нелепый, выше человеческого роста, фальшборт. Все указывало на то, что «Эльтон» — чистый лесовоз и с апатитовой рудой он будет кувыркаться, как ванька-встанька. На белой надстройке, палевых колонках, стрелах, фальшборте, как проказа, лежали неопрятные ржавые пятна и подтеки. Такого запущенного парохода я еще не встречал.

На кормовой палубе боцман Козьмин с вахтенным матросом сильной струей из шланга смывали угольную пыль, облепившую все судно во время бункеровки. Заметив меня, Сергей сунул ствол шланга за борт и хмуро сказал:

— Пароплав наш осматриваете? Дрянь коробка. Вы на корму пройдите, посмотрите, как мы живем. Вот где гадюшник! Начальника бы пароходства туда — пожить на недельку. Сразу бы в ремонт поставил. И кто такому самодуру пароходство доверил? Ведь здесь люди тоже… — Боцман сплюнул и принялся за прерванную работу. Я отправился в жилые помещения команды. То, что я увидел, превзошло образную Серегину характеристику.

В полукруглой темной столовой за сколоченным из грубых досок столом в ватниках и шапках сидело несколько человек из команды. В мутные, запыленные иллюминаторы дневной свет почти не проникал. Посредине подволока так же, как и в кают-компании, вполнакала теплилась тусклая, голая лампочка. Под ногами, на грязном линолеумовом полу чавкала черная жижица. По бортам тянулись ржавые трубы и батареи парового отопления. Из всех соединений вырывались тонкие струйки пара. От этого воздух в столовой был тяжелый, влажный, переборки покрывали мелкие капельки воды. Казалось, что ты попал в предбанник.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал я.

— Здравствуйте, если не шутите, — отозвался молодой человек в ватнике, не меняя позы.

— Я третий помощник. Вместо Гиршева.

— Очень приятно. Деньжонки нам будете платить, значит? За такую жизнь двойная зарплата полагается. Учтите это, — невесело пошутил один из сидящих. — Посмотрите, как живем…

Человек встал, распахнул одну из дверей, выходящих в столовую:

— Любуйтесь. Это наши каюты.

Маленькая, узкая, с двухъярусными койками, с таким же спертым воздухом и парящей грелкой, как и в столовой, она мало напоминала каюту на советских судах.

— Да уж… — сочувственно проговорил я, закрывая дверь.

— Вы посидите с нами, третий, — пригласил меня моряк. — Расскажите что-нибудь.

Я уселся за стол. Заговорили все сразу.

— Вы нам не можете объяснить, почему такую дрянь в море выпустили?

— В машине все разваливается…

— В таких условиях разве жить можно? Робу негде посушить. Все время сырые ходим…

— Как только придем в Мурманск, срываюсь с этой коробки и жалобу в профсоюз напишу…

— Да кто тут останется? Все уйдут… Пусть начальник сам плавает!

— Каждый рейс обещали в ремонт поставить, а тут обманом на всю зиму выпихнули. Знаете, здесь раньше общий кубрик был. Профсоюз потребовал каюты отдельные сделать. На Канонерском заводе за три дня эти стойла построили. Видите, даже покрасить не успели, торопились… Требование выполнили, а что плохо — так сказали: временно, мол. Капитан протестовал. Не помогло. Вот какое оно дело. Ну ладно, придем в Мурманск, найдем кому пожаловаться…

— Как еще дойдешь… Загнешься где-нибудь по дороге.

— Ну, хватил. Дойдем. Чувствовалось, что моряки возмущены.

— Конец месяца и года. Вот и послали, чтобы план вытянуть, — сказал я.

— Так что ж, по-вашему? Можно суда посылать с опасностью для их плавания? Кто поумнее был, убежал с парохода. Набрали молодых, необстрелянных, и мы, старики, поверили и остались. Не привыкли бросать корабли в тяжелый момент. Думали, ремонт отстоим, потом плавать будем как люди, — проговорил седой, грузный человек. — Не тут-то было. Ладно, теперь поздно ахать, вкалывать надо до седьмого пота. Пар совсем не стоит. Уголь еще дрянной попался вдобавок. Давай, Морозов, собирайся. Скоро уродоваться пойдем, — повернулся он к совсем молодому парень-ку. Во время всего разговора тот молчал, испуганно глядя на седого. Я понял, что это новичок.

Я ушел из столовой с тяжелым чувством. Мне было жаль капитана, команду, самого себя и этот старенький, выбивавшийся из сил, чтобы выполнить план, неухоженный пароход.

Я принял вахту у Георгия Степановича, когда «Эльтон» уже шел в Финском заливе. По бортам шуршало сало. Начиналось ледообразование. Впереди мигал желтый огонек маяка.

— Нерва, — сказал Шадцкий. — Ход адмиральский— семь миль. Пароход Фультона, наверно, так ходил. Ветер утих. Дрейф я снял. Свистнешь капитану, когда будем подходить к Гогланду. Счастливой вахты!

Шадцкий ушел. Я взял пеленги, проверил точку, заглянул в компас. Теперь, принимая вахту, я всегда все проверял. Это значило, что я становился настоящим штурманом.

Я вошел в «голубятню». За моей спиной рулевой изредка поворачивал штурвал. «Видимо, опытный парень стоит. Мало гоняет руль», — машинально подумал я и тут же спросил:

— Как ваша фамилия?

— Никитин Мстислав.

— Где раньше плавали?

— На разных судах. Последний год учился в херсонской Мореходке, да по семейным обстоятельствам пришлось уйти со второго курса.

— А другие ребята что собой представляют?

— Сашка Горбулин с «Карла Маркса» сюда попал, Задорин с буксира, Петя Коган начинающий. Остальные матросы — новички. Ничего, в общем, ребята.

Ветер затих. «Эльтон» неслышно полз по присмиревшему морю. Хода совсем не ощущалось. Казалось, что Гогландский маяк не приближается. Капитан поднялся на мостик, не дожидаясь моего вызова. Я заметил красную, светящуюся точку в правом крыле и перешел туда. Капитан молча курил. Я встал рядом.

— Ну, как идем? — услышал я глуховатый голос. Капитан швырнул окурок за борт. — Плохо?

— Семь миль.

— Это еще ничего. Сильного ветра не будет — послезавтра придем. — Михаил Иванович помолчал, вытащил новую папиросу, закурил и каким-то другим, потеплевшим тоном продолжал: — Мне жаль этот пароход. Знаете, встречаются в жизни такие дома, предметы, животные… Смотреть на них не хочется, кажется, только на свалку им дорога. Ан нет! Найдется человек, приложит к ним руки, поработает — и все сразу переменится. Засверкает, заблестит вещь и еще долго служит человеку верой и правдой, как говорят.

Мне стало приятно, что и капитан испытывает к пароходу такие же чувства, как я.

— «Эльтон» неплохое суденышко. Мореход прекрасный. Норвежцы умеют строить. Запущен только страшно. Продали его хозяева итальянцам, те англичанам, англичане нам. А ремонта настоящего не давали, эксплуатировали на износ. Там так принято. Ну, и мы по тому же пути пошли… Неверно это… Дать ему капитальный ремонт, еще много лет поработает. А как на нем лес удобно возить! Заметили? Ну, вот и траверз Гогланда. Давайте менять курс.

Михаил Иванович скомандовал рулевому поворот, дал новый курс и, пожелав мне счастливой вахты, спустился к себе в каюту.

— Мировой чудак Павлов, — услышал я из темноты голос Никитина. — Поверите ли, я вот с ним второй рейс делаю, всякое бывало, но чтобы я слышал раздолб какой-нибудь на высоких тонах или психование при швартовках — никогда. Стальной выдержки человек. Команда за него горой. К нему никаких претензий. Любят, хотя он с нами и не разговаривает почти. Хороший человек и моряк прекрасный, — закончил матрос.

Хороший человек! Какая высокая оценка.

Мы пришли в Стокгольм, как и рассчитывал Михаил Иванович, через сутки, в полдень. Стоял легкий, приятный морозец. Ветра совсем не было. Улицы, крыши домов, деревья покрывал толстый слой пушистого, белого, какого-то теплого снега.