Однако, помимо войн, которые унесли множество человеческих жизней, одновременно делая бесполезной любую деятельность, в этот период произошли и глубинные изменения в исторической географии Китая: это был резкий подъем Юга, экономическая мощь которого, а не только его культурные особенности вскоре стали уравновешивать развитие Севера, исторического и политического центра империи. Именно в это время, предшествовавшее нападению варваров, стало особенно важным, чтобы Юг сохранил в своей национальной традиции то, что могло уцелеть.

Было бы неточным видеть в захвате варварами китайских городов полное подобие похода Алариха на Рим, если бы только этот поход не стал избитым штампом. Проблема варваров в Китае стояла слишком остро как во времени, так и в пространстве, поэтому ее нельзя считать простой миграцией, как это было в Европе, хотя и в случае с Западом подобный взгляд на вещи представляется сегодня слишком упрощенным.

К тому периоду, когда распалась империя Хань, варварские племена уже на протяжении многих веков населяли пограничные с Китаем территории. В той или иной степени изменения коснулись большинства этих племен, вне сомнения, изменив привычный с древних времен образ жизни. Кроме того, в IV в. проявился и обратный феномен: группы китайского населения отправлялись в поисках удачи на территории к северу от Хуанхэ, которые были населены племенами ухуань и сянъби. Эти ханьцы потеряли свою культурную идентичность и были ассимилированы местным населением, с которым они и вернулись в Северный Китай, чтобы завоевать его. Крайнее смешение расовых типов и манера мышления северных соседей Китая позволяют понять, что владычество варваров над Северным Китем в большей части регионов было не чем иным, как просто передачей или перемещением власти в братские руки.

Именно неспособность людей приспособиться к почвам Севера становится в некоторой степени основной причиной этих глобальных перемещений из степных районов в плодородные равнины Центрального Китая. К началу нашей эры под влиянием очень сложных экономических и политических факторов население, не участвовавшее напрямую в расцвете самых важных культурных центров, стало постепенно переходить на кочевой образ жизни. Причем этот процесс, который был характерен одновременно и для запада, и для востока Евразии, очень сильно отличался от того, как в древности начинали кочевать примитивные общины охотников и собирателей. В более поздний период кочевничество, которое одновременно становилось лекарством при неудачах земледелия и порожденных им форм организации жизни, было серьезным шагом назад, в какой-то степени деградацией экономики.

До Нерчинского договора (1689), который так или иначе установил границу между Российской и Китайской империями, центр Азии оставался своеобразным по man’s land, пустынной территорией, расположенной в стороне от крупных азиатских и европейских центров, которые никогда не стремились поставить этот регион надолго под свой контроль или навязать ему свой образ жизни.

Можно понять ту драму, которая постоянно разыгрывалась на границах с Китаем: кочевые племена продолжали жить, умирать и возрождаться возле империи, в тех регионах, где утвержденная ими верховная власть всегда оставалась номинальной. Кочевники постоянно перемещались в поисках новых пастбищ и хороших рынков сбыта рабочей силы, тех пленников, которых они захватывали в рабство. Это были основные источники приобретения тех богатств, на которые вожди бесчисленных племен содержали свой двор, соперничая друг с другом в роскоши. Именно это постоянное движение объясняет многочисленные повороты в отношениях между варварами и Китаем. Для того чтобы понять, чем империя была так притягательна для варваров, необходимо просто воскресить в памяти то непреодолимое влечение к пряностям и колдовству Востока людей нашего Средневековья, которые охотно рисковали своей жизнью и даже своей душой на дорогах Леванта.

Иногда очень трудно определить расовую принадлежность тех разнообразных племен, которые населяли соседние с Китаем земли. Китайские историки в своих книгах очень часто упоминают их под именами, которые не имеют ничего общего с тем, как называли себя сами кочевники. Более того, эти термины чаще всего обозначают лингвистическую, а не политическую общность или вообще обозначают только название правящего рода.

Тем не менее если говорить упрощено, то можно сделать вывод о том, что в III–IV вв. выделились четыре этнические ветви: прототюрки, протомонголы, тунгусы и тибетцы. Именно в данный исторический период эти четыре этноса стали приобретать присущие им особенности. Однако известный с древних времен феномен смешения народов посредством браков, а также некоторые культурные расхождения с Китаем делали, с точки зрения китайцев, всех варваров без исключения неотличимыми друг от друга. Тем более что все соседи империи были более или менее связаны между собой общими обычаями или кровными узами.

Между тем самой важной проблемой было то, что появление сильных кочевых племен на богатых равнинах Китая, а также начавшийся процесс их ассимиляции не служили препятствием для вторжения других инородных групп. По мере того как варвары проникали в Китай и укоренялись на его территории, мало-помалу приспосабливаясь к обычаям и умениям земледельцев, они в свою очередь начали сталкиваться с теми же трудностями, которые стояли перед властями империи, изгнанными из этого региона. Земли Центральной Азии, опустевшие после того, как варвары переместились на юг, стали стремительно заселяться новыми кочевниками. Они приводили с собой свои стада и выжигали земли, чтобы, используя золу как удобрение, выращивать на ней привычные культуры. Этот метод очень быстро истощал почву, поэтому варвары и Европы и Азии постоянно ощущали нехватку земли. Вот почему снова и снова они неминуемо нарушали китайские limes,[43] привлеченные вечным искушением богатства.

В V в. весь покоренный варварами Северный Китай был разделен на шестнадцать непрочных царств.

Примерно до 400 г. племена сянъби, а после них жуаньжуанъ стали хозяевами степи. Некоторые царства, например Раннее Лян (313–376) на западе Китая, Западное Лян, которое появилось сто лет спустя (401–421), или Северное Янь, расположенное на северо-востоке Китая (409–436), были основаны простыми китайскими мятежниками. В этих случаях перед людьми, которые объявляли себя правителями, стояла проблема легитимности власти, а отнюдь не расовые вопросы.

Остальные тринадцать царств, как об этом сообщают китайские историки, возникли иначе. Они были основаны одновременно или последовательно «пятью варварскими племенами» (у ху). В то время как племя цзун правило районами Сычуаня (династия Чэн, 302–347), прототюркские племена (Раннее Чжао, 304–329 и Позднее Чжао, 330–351) разделили Северный Китай, где также проживали разрозненные группы тюрко-монголов. Внезапно появившийся тибетец Фу Хун добился объединения китайского Севера и Сычуани, став первым правителем династии Раннее Цинь (351–394). Однако попытка этого царства сломить сопротивление Юга, предпринятая в 383 г., осталась безуспешной. Вскоре после этого тибетское влияние постепенно ослабло, сохранившись только в маленьких царствах, таких как Позднее Цинь (384–417) и Позднее Лян (386–403), расположенных соответственно в Центральном и Западном Китае. Повсюду племена протомонголов основывали зависимые от них династии: Раннее Янь (337—370), Западное Цинь (385–431), Позднее Янь (385–409), Южное Лян (397–414) и Южное Янь (398–410). К этому следует добавить два прототюркских царства: Северное Лян (397–439) и Ся (407–431).

Этот длинный и скучный список свидетельствует об основной заботе, которая неотступно преследовала этих властных выскочек: объединить существовавшие до них кадры, насколько это нужно для обеспечения могущества правителя; магически воспринять космогоническую власть оседлых правителей. Вот почему новые пришельцы, провозглашая начало новой династии, принимали названия, которые использовали правящие фамилии на протяжении всей истории Китая. Впрочем, этот феномен не облегчал им условия стоящих перед ними задач и не способствовал пониманию происходящих событий.