Саша переночевал в новом доме, а назавтра, проснувшись, вскочил – не соображая, где он, – потом глянул в окно. Собираться не надо было; вышедши на дорогу, почувствовал себя уверенней: пока идешь – знаешь, куда идешь; а когда сидишь у окна – не знаешь, зачем живешь. И ему захотелось встретить кого-нибудь, поговорить, но в деревнях поздней осенью лишь кое-где из трубы вьется дымок.

Он пришел домой – старики обрадовались ему, и Ася, смахнув слезы с глаз, воскликнула:

– Как долго я тебя ждала! Где ты пропадал?

И она так на него посмотрела, что Саша все понял, и ей не надо было про любовь говорить – что про нее можно сказать? – но у него на душе было пусто, так пусто, что ему показалось невозможным сказать об этом девушке, – он только старался не смотреть ей в глаза, чтобы не выдать себя.

Они побрели к речке, где песок на берегу.

– Не печалься, – сказала Ася, – что он зарастает. Пошли дальше!

В деревне опять заиграла музыка.

– Это уже было в другой жизни, – оглянувшись, заметил Саша.

– Пусть будет и в этой, – махнула Ася рукой.

Опять накрапывал, начинал дождь. Все было очень голо и одиноко в природе. И Саша подумал: скорее бы пошел снег – будто, если он пойдет, может что-то измениться в нашей жизни…

В одной руке у меня сумка с хлебом, а другой обнимаю Сонечку. Начинает темнеть, а на улице полно детей со светящимися от батареек игрушечными саблями. Сонечка закрыла глаза – и я закрыл; губами чувствую – она улыбается, и я тоже не выдержал, а улыбаясь, не получается целоваться. Открываю глаза, и Сонечка открывает – в ее зрачках искры от светящихся сабель. К остановке подъезжает трамвай. Мы побежали к нему мимо палатки, где продают сабли. Рядом поставили деревянную лошадь, а грива и хвост у нее из лески – и со свистом, будто из настоящего конского волоса, развеваются на ветру. Если бы не спешили на трамвай, купить бы светящуюся саблю, сесть на лошадь и поскакать на ней, махая саблей. Но мы успели вскочить в вагон, и там мальчик с саблей.

– Сколько она стоит? – спрашиваю у папы мальчика и тут же – к Сонечке: – Чего улыбалась?

– Ты что – не заметил? – удивилась она. – Рядом с нами стоял милиционер.

– Не заметил, – и я удивился.

– Его там поставили, – продолжала Сонечка. – Он не мог никуда уйти и нехотя подсматривал.

Я так остро почувствовал счастье, что даже испугался, когда всякий мог подглядеть. Мне казалось – все вокруг смотрят на нас. Я вспомнил, что мы сейчас расстанемся, и загрустил. Глядя на меня, и Сонечка опустила голову. Со лба прядь упала ей на глаза, а Сонечка не замечала, и, когда моргала, ресницы цеплялись за волосы.

– Какие у тебя кудри! – восхитился я, поправляя ей прическу. – Черные, как у вороны крыло.

– Нет, – возразила Сонечка, – темный, очень темный каштан! Присмотрись, – улыбнулась.

– Завтра присмотрюсь, – прошептал я, целуя ее на прощанье.

– У меня сжимается сердце, – вздохнула она, выходя на остановке.

– И у меня, – сказал я.

Трамвай покатился по рельсам среди деревянных домов, как в деревне. На черные голые деревья посыпался снег. Люди выходили, скоро я остался в вагоне один. Ветер гулял в пустом трамвае. Глядя в окно, я увидел, как в церкви мигают свечи. Я вспомнил про счастье, выскочил на остановке и, зайдя в церковь, тоже поставил свечку. Сквозь дырявые окна с каждым порывом ветра залетали снежинки. Пламя от моей свечки заметалось, я опустился на колени и лбом прижался к ледяному полу.

Подойдя к дому, где снимал у дяди Гриши комнату, еще с улицы увидел, как на крыльце, прямо на ступеньках, в снегу сидит мой хозяин. Когда я открыл калитку, увидел возле него собаку.

– Посиди с нами, – сказал дядя Гриша.

Я сел рядом и погладил собаку. За домом не дул ветер, а на улице снежные вихри, сталкиваясь, вдруг рассыпались, и – выскочит между туч звездочка.

– Когда сыпучий снег, – закряхтел дядя Гриша, – к морозу. – Опираясь о перила, он поднялся. – Надо перенести кур в подпол.

Старик побрел к сараю, и я вскочил, отряхнувшись от снега. В сенях ничего не видно, побил веником как попало по ботинкам, а в доме – сразу к печке. Я вспомнил, что так и не договорился с Сонечкой, во сколько встречаемся завтра, и позвонил ей по телефону.

– Ты поужинала?

– Нет еще, – ответила она, и я тут услышал, что плачет ребенок.

Я ничего даже не подумал – мало ли чей может быть ребенок, а он проплакал весь наш разговор. Мы так и не решили, куда завтра пойдем; договорились встретиться с утра.

Пока я разговаривал по телефону, дядя Гриша перенес из сарая в подпол кур, а когда вошел в дом, не успел раздеться, во дворе завыла собака. Он испугался, подскочил к окну и ногтем застучал по стеклу. Я вспомнил, что от старика ушла жена, и пожалел его. Мы поужинали, каждый думая о своем. Затем дядя Гриша поплелся в школу, где работал сторожем, а через минуту позвонила по телефону тетя Маруся и, узнав, что мужа нет дома, притащилась за шубой. Осеннее пальто тетя оставила в шкафу и перед тем, как надеть шубу, напялила на себя пять кофточек. Когда она ушла – только я начал стелить постель, – опять завыла собака. Я догадался постучать ногтем в окно.

Когда еще было совсем темно, я проснулся от «кукареку». Я вновь задремал и не раз сквозь сон слышал в подполе петуха. Наконец дядя Гриша пришел с дежурства и начал укладывать в печке дрова. Даже в теплой постели чувствовалось, что на улице большой мороз; в лучах восходящего солнца окна в узорах заискрились.

Когда потрескивают поленья в печке, уже не так страшно вылезать из-под одеяла. Дядя Гриша поставил чайник, и мы вместе позавтракали. Я не знал – сказать ему про жену или лучше промолчать. А старик полез в шкаф и, я думал, сейчас спросит про шубу, но он вытащил новенькую телогрейку и стал натягивать на себя.

– Куда это принарядились? – поинтересовался я.

– Пойду мириться с женой.

Я тоже оделся, и мы вместе вышли. Вдыхая колючий ледяной воздух, я зажмурился от яркой белизны. С голубого неба не снег сыплется, а сияющая в лучах солнца пыль. В калитке старик обернулся и помахал собаке пальцем. Она, гремя цепью, полезла в будку. Переходя по мостику через речку, я тоже оглянулся – прогибающиеся под снегом ветки не отражаются в черной застывающей воде. Тихо плещут волны, накатывая на ледок у берега. Снег жестко скрипит под ногами, когда ступаешь по промерзлым доскам на мосту. На другом берегу школа – за нами увязались дети с петардами.

– Отстаньте! – оборачивается старик. – А то расскажу директору.

– Лучше не обращайте внимания, – советую, а самому жутко, когда за спиной – как ахнет, но я не оборачиваюсь.

– Поэтому перестал брать с собой собаку, – объясняет дядя Гриша. – Очень боится, когда стреляют… Ладно, – стащил варежку, протягивая руку, – пока…

Он свернул в переулок – мириться с женой, которая жила теперь у дочки, а я через школьный двор попал на большую улицу. Дорогу завалило снегом – ни одной машины; в тишине раздался звоночек приближающегося трамвая. Вскочив в вагон, я осторожно уселся на холодное сиденье, в оледеневшем окне выцарапал кружочек и не мог оторваться. От яркого солнца слезятся глаза. Я увлекся, глядя в кружочек в окне, но что-то он быстро запотевает – не успеваю оттирать; оглянулся – вагон забит народом. Я поднялся, но ни одна женщина не пожелала сесть – отвернулись, а когда на остановке вошла старушка и села на мое место, я обрадовался. Она оттерла «мой кружочек» и воскликнула:

– Ах!..

Выйдя на площади, я не успел замерзнуть, как Сонечка приехала следующим трамваем, и – сразу же:

– Куда?

– В цирк.

– Во сколько представление?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Я хочу тебе что-то сказать.

– Давай сначала займем очередь за билетами.

– Нет, я не хочу в цирк, – передумала Сонечка. – Лучше в театр.