Я долго звонил в квартиру к N., отчетливо представляя, что ему, как и мне, делать нечего, а в такую погоду только и поспать. Наконец он открыл, с всклокоченными волосами и помятым лицом, не удержался, чтобы не выразить недовольства, и, когда я показал шляпочку Удобоева, закричал:

– Выбрось ее!

– Куда?

– В мусорное ведро, на свалку, куда угодно! Давай выброшу сейчас с пятого этажа! – Я готов был отдать ему шляпочку, но что-то во мне дрогнуло, и он заметил – в нем тоже что-то дрогнуло, и N. пробормотал: – А ты знаешь, в этом что-то есть, что ты говоришь…

И когда я спросил, была ли у Удобоева любимая женщина, он достал старую записную книжку и вырвал из нее листочек.

Я побрел с этим листочком на окраину города, на улицу, где давно не был, узнавал деревянные домишки, и, когда отыскал нужный номер, от излишнего волнения мне стало нехорошо. Едва я приоткрыл калитку, распахнулось в доме окошко и выглянуло знакомое личико.

– Давно я тебя не видела! – изумилась Надечка.

Она пригласила к себе и накрыла стол. После обеда да еще не спал ночью – глаза у меня начали слипаться. Надечка постелила и, когда я лег, спросила:

– Можно я с тобой полежу рядом, как когда-то, будто не прошли эти годы?

Я сказал:

– Ну что ж…

– Мы ничего не будем, – прошептала Надечка. – Это сейчас не нужно, это будет не совсем то, что было, и лучше этого не надо… Как ты живешь?

– Бывает такое бестолковое время, – я ей ответил, – когда что-то в нас вырастает, взращивается – без чего дальше не жить, и ожидать этого неизвестно чего может позволить себе далеко не каждый.

Когда я проснулся, дождь за окном перестал и ненадолго выглянуло на закате солнце. Надечка предложила поехать, как когда-то, искупаться. Она выкатила из гаража мотоцикл. Это был все тот же мотоцикл ее отца, и жив ли он – я не осмелился спросить. Я сел за руль, как когда-то, и мы поехали на речку. Вскоре стемнело, а в мотоцикле фара не горела, и я не знаю, как доехал. Мы сбросили с себя одежду и попрыгали в воду. Я быстро замерз, а Надя немного растолстела за это время, как мы не виделись, и накупалась всласть. Мы вылезли на берег, насобирали сырых дров в мокром после дождя лесу и, когда, намучившись, зажгли костер, увидели в нескольких метрах от мотоцикла каток от асфальтоукладчика на проселочной дороге, где никакого асфальта не предвидится. Если бы еще немного – мы бы убились, и мы обрадовались, что живы и что звезды в небе и на реке.

Когда я согрелся у огня, пришел пьяный пастух и стал умолять, чтобы не жгли костер. Я сказал, что сегодня прошел дождь и высохшая за лето трава не будет гореть, но пастух не поверил мне, что был дождь. Дальше зажглись еще костры – он поспешил туда, и в ночной тишине за полкилометра вскоре послышалось, как льется водка в стаканы.

Приехали домой, когда начало светать. На кухне у Надечки лежал на кушетке какой-то старик. Он проснулся, открыл мутные пьяные глаза и сказал престранные, прекрасные слова:

– Солнце встанет – веник расцветет… – и опять заснул.

– Кто это? – спросил я у Надечки. – Муж?

Она кивнула.

– Что же ты вышла за… – я никак не мог подобрать слов, – за такого, что намного старше тебя?

– Он раньше не был такой, – обиделась Надечка.

– А дети у вас есть?

– Дочки вышли замуж, а сын женился.

– Какая длинная наша жизнь, – удивился я, и так получилось, что увидел в эту минуту себя в зеркале, и не узнал себя после нескольких бессонных ночей, небритого, но счастливого, и не стал дожидаться, когда Надин муж проснется; перед тем как уйти, еще раз посмотрелся в зеркало, еще раз захотелось посмотреть, проверить, – на этот раз узнал себя и понял, почему так выгляжу, что с меня снимают шляпочку и посылают за сигаретами, как мальчишку.

Мы поцеловались, и я ушел – так ничего и не сказал ей, чтобы не опечалить лишний раз, на улице проверил шляпочку в кармане, машинально так проверил, как удостоверяются, на месте ли деньги.

После школы прошло много лет, но Яша почувствовал, будто его вызвали к доске, и растерялся: просто так сейчас нельзя – необходимо сказать что-то особенное, нежное, – однако всегда таких слов стеснялись, и вот, когда их надо произнести, их не оказалось, может, их и не было, и, сознавая свое бессилие, он, как на уроке когда-то, посмотрел в окно.

– Ну, скажите хоть что-нибудь… – повторил отец.

В комнате заметно посветлело, и, удивляясь необыкновенной тишине в эту минуту, Яша пробормотал:

– На улице идет снег…

– Не говорите мне про снег, – простонал отец, лежа на подушках, а мама рядом словно ослепла и качала головой.

Когда стемнело, отец заснул, а Яша сел за стол и задумался. В щелке между шторами светился в черном небе фонарь, и в его серебряном ореоле стремительно проносились снежинки. Под настольной лампой белый лист резал глаза. Обжегшись о лампочку, упала на бумагу мошка и тут же ожила, а Яша, начиная письмо, узнал эту мошку и вспомнил, как познакомился с Таей.

Он уже давно проживал отдельно от родителей в другом городе, и в этих городах так часто бывает грустно, особенно когда дождь, – идти некуда. Однажды пошел гулять и промок. Увидел: стоит девушка под деревом и читает книгу; на улице никого. Яша подошел ближе – девушка отвернулась; он заглянул ей через плечо – на страницах книги расплывались капли.

– У вас по руке ползет мошка, – заметил Яша.

Девушка рассердилась:

– Ну так уберите ее!

Чтобы ухватить мошку, пришлось бы дотронуться до незнакомки, а это было недопустимо, невозможно, и Яша, нагнувшись, попытался сдуть с ее руки мошку. У мошки на кончиках лапок загибались коготки; она будто крючками зацепилась за кожу. Девушка захныкала. Яша стал утешать ее, спрашивать, что случилось, а она заметила сквозь слезы:

– Даже мошку не можешь… – И, не находя слов, совсем уж поникла, но все же ей удалось найти их: – Упросить улететь.

И вот сейчас, зимой, точно такая же мошка откуда-то прилетела на яркий свет настольной лампы. Яша, начиная к Тае письмо, тут же нарисовал крылышки, брюшко, лапки, но шариковой ручкой получилось грубо. Он стал искать точилку для карандаша и прислушался: в соседней комнате заплакала мама, и Яша, подошедши к ней, забыл о письме.

Старушка стала молиться перед иконами, а когда устала, протянула молитвенник сыну, и Яша читал дальше. Она опустилась на колени и часто крестилась; Яша положил руку ей на плечо, чтобы та внутренняя дрожь, которая овладела им, передалась через прикосновение. Когда голос устал, Яша снова отдал молитвенник маме, и она продолжала молиться, не вставая с колен. Яша не видел сбоку ее лица – лишь одну круглую и пухлую, как у ребенка, щечку, и, по-прежнему не убирая руки с ее плеча, ожидал чуда, затем другой рукой взял со стола холодную вареную картофелину – держал осторожно, чтобы не рассыпалась; на полуслове мать оглянулась, еще быстрее стала читать – и вдруг умолкла. Яше пришлось опуститься на колени, чтобы посмотреть ей в лицо. Она закрыла глаза и отщипнула картошки из его ладони, только до рта не донесла – по щекам потекли слезы.

Назавтра отец долго не просыпался, но болезненный румянец на его щеках угасал. Яша с матерью ходили вокруг на цыпочках, радуясь выздоровлению; однако, когда и на следующий день он не проснулся, старуха решила мужа побудить.

– Не надо его будить, – робко произнес Яша.

– Он же второй день ничего не ел! – воскликнула мама. – И что, – с изумлением, со страшной догадкой, прошептала, – что, он уже не проснется?

Яша вышел из дому и побрел по переулочкам, стараясь выбирать безлюдные. У развалин монастыря дети катались с обледеневшего холма на куске фанеры. И вот здесь, на окраине города, Яша встретил свою первую любовь, которую не видел много лет.