– А сам?

Я решил искупаться, а из-под берега выглядывала одна труба мукомольного завода, и я боялся, что без меня уедут, и, когда вылез на берег, увидел около автобуса вчерашних людей. Я поспешил к ним, а они и не заметили ничего, будто я все это время находился рядом с ними и спал где-то там, где и они спали; они так и не узнали, что я ночь бродил по лесу. И все же я обрадовался им; тут подходит ко мне мальчишка – такой, как ангел, и протягивает шляпочку. Он давно искал меня и очень обрадовался, что нашел. И я обрадовался ей, будто это моя. Я был счастлив: не из-за шляпочки, а что так неожиданно все получилось, – и не мог забыть выражения лица мальчика.

И все же шляпочку надо было кому-то отдать, а я не знал кому, и не знал, куда деть ее, и надел на себя. Еще раз я стал расспрашивать собравшихся около автобуса людей, пытаясь найти родственников Удобоева, но все отказывались от него, объясняя, что на похороны попали случайно и что я уже вчера спрашивал, и я растерялся, не зная, кому отдать шляпочку. Тут шофер посылает меня, как мальчишку, за сигаретами.

«Почему все они, – подумал я, идя в магазин, – так со мной обращаются? Неужели я так выгляжу? Надо как-нибудь повнимательнее рассмотреть себя в зеркале». На последние деньги купил сигареты и еще в магазине почувствовал, что они уехали. Действительно, когда выглянул из-за угла – пустая улица, про меня опять забыли, и я остался без денег в незнакомом городе. Я побрел куда глаза глядят и, думая, чем бы себя развлечь, шагал в подавленном, тяжелом настроении, но чувствую: в глубине непомерно счастлив – и тут нашел кошелек. Денег в нем оказалось немного, но, когда их даже немного и все же они имеются – сразу чувствуешь себя великолепно: жизнь представляется не такой, какая она есть, и я не шел, а подпрыгивал, ощущая, как мало нужно для полноты счастья, и, когда я так подпрыгивал, думая о шляпочке, пролетал надо мной голубь и задел крылом по голове.

Нашел в этом городе железнодорожный вокзал – очень хочется отсюда скорее уехать, – попросил в кассе любой билет на ближайший поезд, а кассирша сообщила, что остались билеты только люкс. Я разволновался, будто мне очень срочно надо уехать: если вот сейчас не уеду – неизвестно, что произойдет. Хотел спросить: ну и сколько стоит люкс? – затем вспомнил о своей личной жизни и подумал: а что я буду делать, когда приеду; куда я спешу и зачем? Делать мне там нечего, как и здесь, и я тогда попросил обыкновенный билет на любой поезд, хоть на послезавтра или же в следующем году. Кассирша выдала мне билет – всего несколько часов ожидать, и я пожалел, что так быстро надо уезжать; так всегда бывает. Тут меня осенило: пойти на кладбище и оставить шляпочку Удобоева на его могиле, и я поспешил. Наконец иду – сам знаю куда, а то брожу неизвестно зачем. Еще встречаю похожего на ангелочка мальчика, что принес утром шляпочку, и он спрашивает у меня, куда это я, и я не знаю, что ему ответить…

Как хорошо было бы оставить шляпочку Удобоева у него на могиле, но я не мог ее отыскать, а время поджимало. Поглядывая на часы, я решил оставить шляпочку на какой-нибудь любой могиле; мне показалось: какая разница, это не так важно – ему передадут. Я стал искать какую угодно могилу и все же интересовался, кто здесь похоронен, и каждый раз не мог абы кому оставить шляпочку.

Побежал назад и на привокзальной площади встретил того мужика, который вчера был небрит, а сегодня у него выросла борода. Обрадовавшись мне, он достал из саквояжа бутылку водки. Я не забыл поинтересоваться про паспорт. Бородатый мужик развел руками.

Около памятника Ленину сидела баба и продавала персики. Перед праздником памятник помыли – сколько достали – постамент и ботинки, и оказалось, что у Ленина голубые ботинки, а он сам белый, как и все в городе.

Бородатый подошел к бабе.

– Сколько?

– Дорого.

– Зачем такая роскошь? – поинтересовался я.

– На закуску.

Я приподнял брови, выражая удивление.

– А почему бы и нет, – сказал он.

И я тогда купил два: ему и себе – все же его водка, а я хоть закуску. Мы заскочили в какой-то подъезд и выпили. Эту ночь я не спал, на вчерашних поминках ухватил только хвостик селедочки и опьянел сейчас; одно помню, что персик после водки – это здорово!

Прихожу в себя уже в поезде. Из окна лестница – переход над путями; кто-то поднимается – и голубые ботинки прошагали надо мной. Проводница подносит два стакана чая.

– Зачем два? – удивляюсь.

– Сколько заказал, – отвечает она. – Тебе на следующей остановке выходить.

Я хватаюсь за голову; затем увидел шляпочку – раскачивается на крючке.

– Что потерял? – встревожилась проводница.

– Нет, все на месте, – успокоил я ее. – Испугался, есть ли у меня деньги расплатиться за чай.

– Ты уже расплатился, – усмехнулась она. – Забыл? – И добавила: – Ну и что, если голубь задел крылом по голове? – спросила, как бы продолжая прерванный разговор, а я не помню его и вздохнул с облегчением, когда ушла.

Чай был очень горячий. Я открыл окно и в обеих руках выставил чай на свистящий ветер. Недоумеваю: кому заказал второй стакан, – а стаканы в подстаканниках дребезжали очень весело, и, пока я остужал чай, солнце скрылось за тучами.

После водки с персиком горячий чай пить в раскрытом окне, когда ветер ударял в лицо, – это замечательно! Прихлебывал и тут же остужал, как раз два стакана после выпивки – это было то, что надо; одного было бы мало.

Пока допил чай, тучи затянули небо и пошел дождь. Ехал и смотрел в окошко на дождь, а когда начался город, увидел на асфальте лужи; дождь здесь уже давно всем надоел. Я не забыл шляпочку и, когда поезд остановился, дернул в тамбуре проводницу за косичку, и ей понравилось.

Под дождем побежал по пустому городу. Так опустошен он никогда не бывал ни под каким дождем. Я не мог догадаться, пока не увидел на площади толпу перед трибуной – и здесь какой-то праздник, разве что не все пьяные, и не знаю: обрадоваться ли мне или опечалиться. Иду, не протолкнуться среди зонтиков, того и гляди – глаза выколют спицами.

На трибуну поднялся оратор. Выступать с речью под зонтиком не годится, засмеют; он, как и я, под дождем. Один лысый подскочил к оратору и зонтик над ним держит – сам мокнет, но счастлив. Я оглядываюсь: никому не интересно, о чем речь, и все же многие приятно взволнованы. Когда лысый сам начал читать с бумажки, какой-то подхалим выскочил из толпы, чтобы подержать над докладчиком зонт; сам мокнет, но и этот счастлив – еще потому, что довелось побывать на трибуне. Тут вижу Владика – машет мне рукой.

– Ты уже вернулся? – спросил, когда я пробрался к нему. – Как прошли похороны?

Не зная, что ответить, с восхищением подбираю слова:

– Замечательно, как нельзя лучше!..

– Почему без зонта?

– Не имею такой бабской привычки, – отвечаю.

– Не бабской, а дамской, – поправляет.

– Мы вышли в люди из другой категории, – напоминаю ему.

– Действительно, мужчине не подобает, – согласился Владик, – попробуй представить своего отца с зонтиком.

– Ну, отца еще можно, – сказал я, – но дедушку – никак не представляю.

– И я не представляю своего, – задумался Владик. – Ах, как верно ты заметил – жизнь пошла наперекосяк на наших отцах; и что нам делать, не знаю. Поехали на дачу.

– Ты купил новую машину? – разглядывая, я обошел ее со всех сторон.

– Купить тебе такую же?

– Нет, не надо, – отвечаю. – Я тебе сиденье не намочу? – еще спрашиваю, когда сажусь рядом. – А ты куда зонтик? В багажник?

– Да, в багажник, – отвечает. – А куда же еще?

И вот тут, как часто бывает, когда ни о чем не думаешь – ни о какой шляпочке, меня обрадовала догадка: возможно, что ближайших родственников у Удобоева не осталось, но любимая женщина должна же была у него быть, хоть какая, хоть когда-то… Я уже хотел спросить об этом Владика, но преуспевающие люди не внушают доверия; когда много приобретаешь – еще больше теряешь; с ними не о чем становится разговаривать, и я попросил Владика остановить машину.