Перешли через площадь.

– Нет, в театре скучно, – говорит, – давай в кино.

– Почему бы и нет, – соглашаюсь.

– Да, – кивнула и тут же: – Нет, я сегодня не завтракала – зайдем в кафе.

Пошлявшись по морозу, приятно очутиться в тепле.

– Где сядем?

– У окна, конечно.

Сели у окна.

– Дует.

Сели за другой столик.

– Я люблю круглые.

Когда сели за круглый – подошла официантка.

– Что будешь? – спрашиваю у Сонечки.

Она взяла меню, начала листать.

– У вас нет обыкновенных сосисок?

– Извините, – пробормотал я официантке. – Мы еще подумаем.

Сонечка вытянула из вязаной кофточки нитку и дер-гает…

– Чего грустишь? – спрашиваю.

– Подслушиваю разговор.

Я оглянулся на парня, который признавался девушке в любви, и мне стало его жалко.

– Зачем подслушивать?

– Я пишу рассказы, – объяснила Сонечка, – и такого не выдумаешь.

Оттого, что она пишет рассказы, у меня помутилось в голове, как от вина. Сначала я хотел сказать, что и я – тоже, но подумал и промолчал.

– Ну, и что ты хотела сказать? – вспомнил я.

– Я хотела сказать… – начала Сонечка и – не говорит.

– Ну и не говори!

– Почему? – встрепенулась она. – Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?

– Я никогда ничего не спрашиваю, – объяснил я. – Ни к кому не хочу лезть в душу и не хочу, чтобы ко мне лезли; поэтому не спрашиваю. – А сейчас спросил: – Это твой ребенок плакал, когда вчера разговаривали по телефону?

– А чей же?

– Ну, и хорошо, что у тебя есть ребенок.

– Мне надо было с самого начала все рассказать, – пожалела она, – но я сама не решалась, а ты не спрашивал.

Опять подскочила с блокнотом официантка, приготовилась записывать.

– Уже ничего не хочу, – вздохнула Сонечка.

Мы оделись и вышли на улицу; мороз хватает за щеки, скорее натягиваю перчатки.

– У тебя мальчик или девочка?

– Девочка.

– Ты любишь папу твоей девочки?

– Ненавижу!

– Он часто приходит?

– Очень редко.

– Когда он был в последний раз?

– Летом.

– Тебе не холодно? – пожалел я Сонечку. – Может, вернемся в кафе?

– Нет, – ответила она. – Хочу вспомнить детство – тогда зимы были морозные.

Я тоже вспомнил детство.

– Уже нет мамы и папы, – загрустил я, – но я всегда ощущал их рядом, а сейчас, – признался, – они будто куда-то уехали – и без них очень тяжело стало жить.

Сонечка молча брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться, – у нее еще жива мама, и не знаю, понимала ли она, о чем я. Одетую легко – ее затрясло, а я продолжал про маму и папу, и меня тоже стало трясти.

– Ты думаешь – я знаю, как жить? – пробормотала Сонечка; тут у нее в сумочке зазвонил телефон.

– Это он? – догадался я.

– Да, – смеется.

Мне слышно, как он спрашивает:

– Почему смеешься?

– Стою за хлебом, – не задумываясь отвечает Сонечка, – анекдот в очереди рассказывают.

Я изумился, как легко она врет и непонятно зачем.

– Почему слышно, как машины ездят? – еще спросил он.

– Я не в магазине, – продолжала Сонечка, – а покупаю в ларьке на улице.

Я отошел в сторону, чтобы не подслушивать, и, отвернувшись, глядя, как по улице едут машины, не видел, как они едут. И не заметил, как Сонечка появилась сзади и не дышит; она погладила меня по плечу, и я еще сильнее загрустил.

– Как он почувствовал! – удивилась Сонечка, пряча телефон в сумочку. – Я ему все рассказала.

– Ну, и чего ты рассказала? – и я удивился. – Ведь ничего и не было.

– Теперь нам лучше расстаться, – пробормотала Сонечка, направляясь к остановке, и я за ней перебежал через улицу.

– Зачем ты рассказала?! – не могу понять. – Он сегодня придет?

– Не придет, – уверенно заявила.

– Почему?

– Потому что в эту ночь встречают Новый год.

– Понятно, – догадался я, – почему он никак не может на Новый год! – И тут же: – Неужели уже Новый год?

– Я не знаю, – пожала она плечами. – Зачем ты спрашиваешь? Ты же никогда ничего не спрашивал, и я за это люблю тебя.

– Что ты сказала? – прошептал я.

– А может, и придет, – чуть не плача добавила она. – Я ничего не знаю. Я у него ничего не спрашиваю.

– И ты его с лета ждешь?

– Я боюсь его ждать!

Сонечка, запрыгнув в трамвай, помахала рукой. Дверки захлопнулись, колеса покатились по рельсам, а я побрел сам не зная куда. Догоняю пожилую женщину, изумляюсь:

– Какой у вас роскошный букет!

– Это не мне, – оправдывается, будто виновата; покраснела, и я невольно подумал – какая и она когда-то была красавица. – Каждый день моей дочке дарит иностранец, – пояснила женщина, – а Маша его не любит.

Я понял, почему ей не жалко цветы в мороз, и повернул обратно. Проходя мимо магазина, увидел запряженную в сани лошадь. На соломе в санях лежало сбитое в ком байковое одеяло. Пьяный мужик взял его и попробовал постелить сверху на солому, но каждый раз, как поднимал, – ветер подхватывал одеяло, а когда опускал, – все равно оно сбивалось в ком. Мужик упал на солому и дернул за вожжи.

Я дождался трамвая, сел в него и поехал. Смотрел в окно и еще раз увидел пьяного мужика в санях. Лошадь бодро бежала по укатанному снегу, но трамвай ехал быстрее. По тротуару шагал счастливый молодой человек и нес елку. Рабочие развешивали на столбах разноцветные флаги, и даже из трамвая слышно, как они хлопают на ветру. Я вспомнил светящиеся сабли и – как утром дети стреляли из петард, а дядя Гриша пошел мириться с женой, – все это подтверждало, что наступает Новый год, но я не мог поверить.

– Извините, – спросил я в трамвае, – неужели в эту ночь Новый год?

На меня так посмотрели, что я больше не спрашивал. Трамвай проезжал мимо церкви, и я вспомнил, как вчера зашел в нее и поставил свечку. Как я вчера был счастлив и разве мог подумать, что произойдет сегодня…

Придя домой, поднимаясь на крыльце по ступенькам, увидел под ногами новую телогрейку дяди Гриши. На ней выгорела такая дыра, будто старику в спину выстрелили из пушки. Крыльцо залито водой, на морозе она замерзла, и я чуть не поскользнулся. От телогрейки еще подымался дымок. Я поднял ее, и, когда нес по двору, вспыхивали на ветерке искорки по краям выгоревшей дыры в вате. Я бросил телогрейку подальше в снег.

В доме помирившиеся дядя Гриша с тетей Марусей накрывали на праздничный стол.

– Что случилось? – не мог я сообразить, пока не вспо-мнил, как утром хохотали нам вслед школьники с петардами. – Я же говорил, – и сам невольно усмехаюсь, – не надо с детьми связываться.

После всего этого хочется уснуть и забыться. Я разделся в своей комнатке и лег, но не могу уснуть. Вдруг потемнело; я удивился, как быстро прошел день, а кажется, совсем недавно в самом лучшем настроении ехал на встречу с Сонечкой. Опять я подумал, что жизнь пошла куда-то не туда, и ее надо изменить. Я стал думать, что же сделать такое, но ничего не мог придумать. Я лежал с закрытыми глазами и все думал, думал, и, когда уже совсем отчаялся, – почудилось, будто дождь посыпался над рекой, зашипел вот так: шшшшшшшшь… На меня словно озарение нашло – я понял, что без этого шшшшшшшь… не могу жить. Я вспомнил покойных папу и маму и осознал: это не они умерли, а это ты, – сказал я себе, – сам не туда поехал – они же остались там, где были.

Я стал вспоминать, когда в последний раз слышал дождь над рекой. Я вспомнил себя мальчишкой в деревне. На улице поднялся ветер и спряталось солнце, а я вышел из дома. Можно еще повернуть обратно, а я, наоборот, ускорил шаг. Вот река, черная, – в ней отражается туча; на другом берегу сверкнула молния и загрохотал гром – купаться в грозу нельзя, но я бросился в воду и поплыл, и тут посыпалось: шшшшшшшшшь…

В доме захлопали двери, раздались голоса – собрались гости встречать Новый год. О том, чтобы заснуть, я уже и не мечтал. Дядя Гриша застучал в стенку – пришлось встать и одеться. Только сели за стол, как под полом пропел петух. Дети на коленях стали ползать по полу, глядя в щели между досками.