Стенбок кивнул, дама улыбнулась.
— В те дни, когда мы знакомились с вами, Александр Николаевич, вы были просто кавказский герой, раненый офицер с Георгием в петлице. Позже, когда вы стали столичной знаменитостью, вы просто позабыли нас, — кокетливо сказала Евдоксия Павловна, подчеркивая слово «знаменитостью».
Небольсин пожал плечами, ничего не ответив на ее слова.
Зал между тем наполнялся. Драгуны уже переиграли все свои вальсы и марши, гости шумно занимали места; за открытыми окнами стихал гул голосов, реже стучали колеса отъезжавших в сторону линеек и легких дрожек. Невдалеке от площади взлетели в воздух цветные ракеты, заструились в сверкающих брызгах шутихи.
В проходе показался франтоватый поручик Володин, за ним синьор Моски в лиловом бархатном кафтане с белым жабо и в светлом парике с рассыпанными по плечам волосами.
Небольсин занимал место во втором ряду, справа сидели Евдоксия Павловна и ее муж, возле которого стоял подполковник Стенбок. Оба офицера стояли, так как по неписаному, но давно ставшему обязательным закону военные не имели права сесть на места до того, как прозвучит первый гонг или входивший в моду звонок[56]. Раздался гонг, собственно говоря, солдат по знаку Моски ударил в турецкий барабан. Итальянец сейчас же исчез за кулисой. Гости, шумно смеясь, переговариваясь, рассаживались по местам. Прошли генерал Коханов со своей моложавой генеральшей, полковники Пулло и Клюгенау, приглашенные на вечер осетинские и кумыкские чиновники, или, как их именовали, «туземные пристава», мирные чеченские старшины, распорядители и члены меновых комитетов, три полковых лекаря с женами, много молоденьких девиц, навестивших своих близких в крепости.
— Честное слово, я и в Москве не всегда встречал такое обилие невест! — улыбнулся Стенбок.
Чегодаев молча повел по сторонам глазами.
— Они недолго останутся в девицах, на Кавказе не хватает невест, — наконец важно изрек он, и Небольсин снова заметил насмешливый блеск в глазах супруги действительного статского советника.
Раздался второй удар по барабану, и двое солдат с белыми повязками на рукавах стали тушить свечи. Лишь у выхода и окон горели толстые сальные свечи, вставленные в пузатые лампионы. За окном на площади ярко зажглись многочисленные плошки, в которых шипело баранье сало, перемешанное с нефтью. Дымные фитили освещали притихшую площадь. В окна заглядывали солдаты, мальчишки, бабы.
Третий удар, и самодельный бязевый занавес, украшенный цветным орлом, распался на две стороны и открыл сцену, на которой за восьмигранным столиком, покрытым многоцветной скатертью, сидел в глубокой задумчивости венецианский дож, очень похожий на алхимика или кудесника времен Возрождения. В руках у него был портрет в бронзовой раме. Моски долго грустно смотрел на него, затем вздохнул и печально сказал:
— О дочь моя, мое дитя родное, где ты теперь? — Уронив руки на колени, он горестно прошептал: — Как тяжело не знать отцу, как больно думать о твоей судьбе…
— Он очень естествен, — прошептала Евдоксия Павловна, а актер, еще раз посмотрев на портрет, встал и, подойдя к двери, крикнул:
— Ну, кто там!.. Есть ли новости из Рима?
Из двери робко вышел слуга и, кланяясь, ответил:
— Тебе письмо привез гонец, — и протянул старику запечатанный сургучом конверт.
Дальше выяснилось, что дочь старика наконец нашлась и должна с минуты на минуту появиться в замке отца.
Сценка была взята из слезливо-драматической итальянской пьесы некоего Карло Адольфи.
Несколько минут Моски шумно выражал восторг и беспокойство. Слуга приносил ему воду и нюхательные соли, но благородный отец, потерявший четыре года назад любимую дочь, все не мог успокоиться: он то проливал слезы, то вздымал кверху руки, благодаря бога за чудесное спасение дочери.
Зал притих. Театральные слезы, эффектные паузы, то быстрые, то испуганные движения Моски действовали на зрителей, а его срывающийся до шепота и вдруг рыкающий, трубный голос трагика еще более волновал слушателей.
Где-то вдали возникла печальная музыка, послышались приближающиеся голоса, и вдруг в широко распахнутую дверь ворвалась молодая женщина в расшитом золотом платье, с косами, спадавшими по плечам.
— Отец! — неестественно громко возопила она. — О-о! Мой дорогой отец!..
Моски бросился навстречу, но вдруг, движимый каким-то чувством, застыл на месте.
— А он? Кто тот, кто злодей, укравший тебя? Где он, разлучивший отца со своей единственной дочерью? Я убью его… Кто он, назови его имя! — И оскорбленный отец выхватил из ножен, висевших у него на поясе, маленький клинок.
— Вот он! — исступленно закричала дочь. — Но, отец, не убивай его, он мой муж и отец двух моих детей!
И она величественным жестом вывела из-за кулисы высокого молодого человека в бархатном колете, с расшитой золотом грудью и в обтянутых штанах.
— Кто ты, злодей? — театрально завопил Моски, поднимая свой смертоносный нож.
— Мой муж… граф Умберто Тосканский, сын герцога Тосканского, — бросаясь между ними, закричала молодая дама.
— Мой бог, — роняя на пол свой крохотный нож, опешив, сказал Моски, — ты сын герцога Антонио?
— Да, почтенный и уважаемый синьор. Мой отец — герцог Тосканский, граф Падуанский, его светлость Антонио, а я — его сын…
— О боже! И я чуть не убил тебя, — рыдая и обнимая тоже как по волшебству появившегося зятя, заплакал Моски, целуя человека в бархатном колете. Рыдания отца, нашедшего дочь, слились с радостными слезами дочери и поцелуями молодого графа Тосканского.
— Я благословляю небо, я благословляю жизнь, я благословляю судьбу, вернувшую меня к жизни, — подняв обе руки к потолку, нараспев кричал синьор Моски.
Занавес тихо поплыл с обеих сторон. Небольсин услышал, как позади кто-то всхлипнул. Вздохи, сдержанный кашель послышались сбоку.
— Ух, как трогательно и волнующе изобразил свои страсти этот итальянский синьор! — чуть склоняясь к уху Небольсина, шепнула Чегодаева, и капитан не понял, шутит она или на самом деле взволнована сценой из пьесы Карло Адольфи.
Солдаты быстро зажгли свечи, в зале стало светло.
Господин Чегодаев поводил по сторонам головой, высокий воротник подпирал его подбородок, жара утомила петербургского гостя.
— Недурно… не так ли? — наконец спросил он жену.
— Очень… почти как в столице, — серьезно ответила она.
— Насмешница вы, Евдоксия Павловна. Для нашей заброшенной в дебри Кавказа крепости это представление просто восторг, — сказал Стенбок.
Солдаты опять погасили свечи и вынесли лампионы; полумрак охватил залу. Медленно раздвинулся занавес, и на освещенной сцене появился синьор Моски, уже не в костюме венецианского дожа или испанского дворянина, а в скромном обычном платье, только пышный парик он не снял, густой слой румян и пудры были на его лице. По-видимому, артист должен выступать и дальше.
Моски поклонился и с сильным итальянским акцентом произнес:
— Почтеннейшие, прелестные дамы и уважаемые кавалеры и господа! Сейчас перед вами будет представлена небольшая сценка из французского водевиля «Король Георг сошел с ума», с успехом идущая на сценах Парижа, Рима и других европейских столиц. Участвующая в представлении мадемуазель Лючия споет и станцует фанданго в конце отрывка. Прошу прекрасных дам и любезных кавалеров доброжелательно встретить и оценить талант молодой актрисы.
В зале зааплодировали. Итальянец еще раз отвесил церемонный поклон в стиле восемнадцатого века и, отойдя спиной к дверям, исчез за кулисой. Из боковой двери быстро, видимо, торопясь, вышел актер, одетый в странную одежду, больше похожую на наряд средневековых фламандских бюргеров, нежели на костюм повелителя Англии. Поднятые плечи, цветная грудь, расшитая золотыми галунами, на ней желтая цепь, такие же звезды и ордена. Завершала фигуру водевильного короля короткая шпажонка, свисавшая с камзола. На голове «короля Георга» была жестяная бутафорская корона, больше смахивающая на тиару вавилонских жрецов, оклеенная фольгой и густо обсыпанная «золотым порошком», отчего она сверкала нестерпимо и резала глаза. Этот порошок Моски приобрел у полкового маркитанта, который в обычное время «серебрил» и «золотил» рукоятки дешевых кинжалов, охотно раскупавшихся наезжающими из России охочими до воинских трофеев штатскими и торговыми людьми.
