На следующий день у Золотого крыльца гудела толпа. Она становилась все гуще, запрудив вскоре всю Ивановскую площадь. То были в основном стрельцы. У некоторых в руках были бердыши, которые они захватили на всякий случай. Кое-кто из них еще помнил события семилетней давности, помнил, какова была их власть, против которой никто выступить не смел. Да и не стало на Москве такой силы, которая могла бы противостоять стрелецкой. Есть ли таковая сейчас? Разве что иноземцы с солдатами, которыми командовал полковник Патрик Гордон, которого, впрочем, переименовали в Петра Ивановича. Но от них на площади было не более двух десятков солдат во главе с сержантом, облаченным в зеленую лягушечью форму.

День выдался светлый, тихий и нежаркий. По небу плыли затейливые барашки, скрывая своего пастуха — солнце. Порою оно показывалось, однако ненадолго, и тогда золотые блики играли на лезвиях бердышей, на куполах храмов, на парче облачений духовенства, обступившего царевну. Да и она была в пышном наряде, в котором ее привыкли видеть во время выездов.

Софья велела выкатить на площадь несколько бочонков с хлебным вином, и народ мигом расступился, давая им дорогу и сопровождая каждый бочонок одобрительными выкриками, словно дорогих гостей.

— Поторопилась ты, государыня, с питием, — заметил архимандрит Чудова монастыря. — Вишь, все к бочкам устремились, они людьми овладели. Не станут тебя слушать.

— Пущай ведают доброту мою, благоволение мое.

— Кой путь. Почнут драку возле бочек, вот и все благоволение.

В самом деле, замысел царевны воодушевить толпу и заманить ее на свою сторону, обернулся бесчинием возле бочек. Не дожидаясь, когда появятся виночерпии с кружками да ендовами, толпа камнями вышибала днища у бочек и припадала к ним. Началась свалка, в ход пошли кулаки, одну из бочек опрокинули, и толпа жадно припала к луже, лакая словно стадо скотов на водопое.

— Зришь, государыня царевна, каково получилось, — наставительно заметил архимандрит. — Теперь тебе долго не придется говорить. — Гляди-кось, гляди, что творят. Экие, прости Господи, звери.

Попытки стрелецких начальников образумить толпу ни к чему не привели. Их никто не слушал. Ясно было, что замысел обратиться к московским людям с жалобою на Нарышкиных, на их произвол, на утеснения, которые терпят Милославские — первые в царском роду, — потерпел неудачу.

— Может, отцы честные, — обратилась она к духовным, — отложить назавтра?

Говоря, она испытывала неловкость, чувство, от которого давно отвыкла.

— Как твоя милость повелит, — откликнулся архимандрит. — Только ты уж, государыня, не оплошай, лучше с нами совет держи. Мы с простым народом знаем как обходиться. Ему кость кинь, он за нее глотку перегрызет, жизни лишит.

Все, что прежде казалось ей простым, глянулось в другом свете.

Она думала: стоит дать мужикам вина, как они тотчас сделаются гладкими да покладистыми, и из них, как из воска, можно лепить любые фигуры.

Все выходило не так просто. И бочки стали яблоком раздора, не более того. Оплошала раз, оплошала другой… Не оплошает ли и отправившись в Троицу?

Никогда еще на душе у Софьи не было столь смятенно. Прежде она находила нечто острое в азарте борьбы. Ей казалось, что она в состоянии одолеть любое препятствие и убрать с пути любого человека. Она мнила себя всесильною, всемогущею.

Но нынче непривычная робость и неуверенность закрались в душу. Как их победить? Можно ли? Прежде она чувствовала надежную опору: князя Василия, Федора. Нынче у нее было ощущение, что князь Василий отошел куда-то в сторону. А, Федор… Федор был обречен. Она сделала все, что было в силах, для того, чтобы спасти его. Но Петрушка оказался сильней, настойчивей.

Только сейчас она ощутила его силу и внутренне содрогнулась. Что могла противопоставить она этой силе, этому напору? Кого? Только себя. Но что она могла? Что осталось у нее, кроме звания? Оно, звание, было единственным щитом. Но он уже не укрывал, он перестал быть защитою.

Она готова поехать к Троице, готова даже преодолеть свою гордыню и поклониться Петрушке. Но при одной мысли об этом ее всю переворачивало. Она, старшая, должна поклониться младшему.

Это было ужасно. Ужасною была и неизбежность, безвыходность этого. Прежде она умела изворачиваться, прибегала к совету князя Василия. Нынче же и князь Василий оказался бессилен. Она напрасно уверовала в его всемогущество, в его изворотливый ум. Выходит, напрасно она не вняла в свое время его призывам пойти на попятный, замириться с Петрушкой.

Он доказывал, что зря она пренебрежительно зовет его Петрушкой. Настанет день, и он явится пред нею во всей его силе и значении, явится Петром, единодержавным царем.

На Ивана нельзя положиться. Он, известное дело, ущербен головою, он с трудом передвигает ноги. И нечего закрывать глаза, не жилец на белом свете. Уже сейчас он отдал все бразды правления младшему брату. Он отказался от своих прав, как ни убеждала, как ни уговаривала его Софья.

Она собралась к Троице для того, чтобы покориться. Понимала: выговорить ничего не удастся. Понимала: Петр не уступит. Ежели бы она в свое время подольстилась к мачехе, можно было хоть в ней найти заступницу. Но мачехе отлично известна ее ненависть.

Искала ходы. Сама. Без чьей-либо помощи. Раскидывала умом и так и эдак. И все выходило одно: терем, возвращение к тому, с чего начала, откуда вышла. Среди бояр, в Думе, у нее почти не осталось приверженцев. Никто не встанет на ее защиту, как она ни изхищрялась.

Боже мой, Боже мой, но как же быть? Терем, вместе с сестрами, это еще ничего, это куда ни шло. Но монастырь! Экий страх оказаться в полном затворе… Хотя, сказывали, что опальный патриарх Никон и в Кириллове, и в Ферапонтове бражничал да блудодействовал.

Но то монастырь мужской. В мужских-то ей было известно, что дозволено, что не по уставу всякие вольности. Сказывали, что монахи и женским полом не брезгуют, баб из окрестных деревень всяко привечают. И то не почитается за великий грех. Мол, естество требует, а от естества не уйдешь. И у святых дети были.

Да как укротить плоть, коли ее зов столь могуч. Господь на то и создал мужчину и женщину, чтоб они длили род свой. Сказано ведь: плодитесь и размножайтесь…

Она на мгновение приостановилась в своих размышлениях, тщилась вспомнить, кем сказано. И не о скотах ли.

Да все равно: что скоты, что люди. Все, что естественно, все благо, все Господь благословит.

Отлагала день за днем свою поездку к Троице. Все надеялась как-нибудь извернуться. И речь держала перед толпой, сильно поредевшей после того, как стало известно, что дарового питья не будет. Жаловалась привычно:

— Всем ведомо, сколь была я добра. И деньгами, и питьем, и едами-яствами. И никому ни в чем отказу не было… — тут остановилась, ждала голосов подтвердительных, но, не дождавшись, продолжала: — А ныне меня утесняют, воли мне никакой не дают, людей моих преследуют. За что? Что я плохого сделала? Мы, Милославские, коренного природного царского рода, а нас Нарышкины теснят, ходу нам ныне нету. Вот и брат наш, царь Иоанн Алексеевич, тоже от Нарышкиных и от слуг их терпит всякие устрашения и утеснения. Ведомо ли вам, люди добрые, что он перестал ездить во дворец и вершить там вместях с братом Петром дела государства?

— То нам ведомо, — раздался одинокий голос. — По слабости ума царь Иван не ездит.

— Да как вы смеете! — взвилась царевна. — Думою, всем земством избран он на царство, яко старший брат…

— И тебе бы, государыня, пора в отставку, — продолжал тот же голос. — У нас царь природный есть — Петр Алексеевич!

Тщетно она вглядывалась в толпу, ища глазами того, кто кричал. Надеялась: вытолкнут его вперед, а тут бы пристава его схватили бы.

Но толпа слабо колыхнулась, и глаза у всех были пустые либо любопытные. Выжидали, чем кончится.

— Неужто вам меня не жаль? — чисто по-женски возопила она и всхлипнула. Пыталась сдержать себя, не явить слабость перед этим мужичьем, но слезы неудержимым потоком полились из глаз.