Петр стал трудиться наравне со всеми. Он быстро выучился орудовать топором, долотом и стамеской. У дерева была притягательная сила и запах, запах… Оно было податливо и сравнительно легко принимало ту форму, которую придавал ему человек.

На берегу поднялись стапеля и большие козлы. На них распиливались стволы. Кучи щепок и опилок устилали землю. Петр влюбился в плотницкое дело и мог часами орудовать топором.

На стапелях обрастали плотью суда и суденышки. Бот годился им во внуки — они были гораздо больше. Но все же не так велики, как морские суда.

Брант учил его управлять парусом. Они ходили на боте по широкой озерной глади. Противолежащий берег казался тенью на воде, тоненькой узенькой полоской — плыть до нее не доплыть. Мало-помалу он вырастал, до ушей доносился колокольный звон, потом угадывался петуший крик, лай собак. Берег вырастал на глазах — с избами, церквами, стадом, людьми…

Казалось, озеро велико. Но уж Петру было на нем тесно. Брант охолаживал его: на озере проще и легче выучиться мореходству. Если оно и бушует, то в меру. Не раз они выходили в большую волну. Бот скакал на ней, ровно норовистый необъезженный конек. Парус рвался опрокинуть их, и Брант спускал его.

На берегу Брант поучительно говаривал:

— Велика была волна.

— Велика, — подхватывал Петр.

— А на море во много раз больше.

— Мы бы утопли, — предположил Петр.

— Непременно, — подтвердил Брант. — Море носило бы нас как щепку, а потом опрокинуло бы и увлекло в пучину. Не торопись на свиданье с ним — ходи пока по озеру, учись.

— А я уж выучился, — легкомысленно бросал Петр.

— Морская наука не чета озерной — во много раз трудней.

Работа на стапелях продвигалась споро, но Петру казалось, что люди медлят. Он поднимался с первыми петухами и поторапливал работников. Доски обшивки были сырые, им полагалось сохнуть, равно как и ребрам —.шпангоутам, прежде чем их зашпаклюют и просмолят. Но Петру не терпелось походить на шлюпе, а с него перейти на гукер о двух мачтах.

— Холстина на боте не годна для парусов более крупных судов, — предупредил Брант. — Надобно плотное парусное полотно — равендук.

Петр был озадачен.

— А где его берут?

— У нас, в Голландии, — невозмутимо ответил Брант, попыхивая своей неизменной трубочкой.

— Неужто в России его не вырабатывают?

— Нужды нет, вот и не вырабатывают. Для него особые станки нужны, да и ткачи тоже особые.

Петр огорчился не на шутку. Как же так: выходит, корабли накануне спуска, а парусов для них нет.

— Что же ты раньше молчал! — напустился он на Бранта. — Я бы послал людей в Архангельск, дабы тамошний воевода заказал сей равендук голландским купцам. Они обретаются там — скупают пеньку, смальчуг, мед и другие наши произведения. Корабли ходят в Амстердам, а оттоль к нам, в Архангельск.

— Ты, Питер, запамятовал: я тебе про парусное полотно говорил не раз, но ты, верно, решил, что у вас его вырабатывают. А та холстина, что на боте, сильного ветра не удержит, большое судно не потянет. Посылай гонцов в Архангельск, — закончил он.

Началась гоньба. В Архангельск поскакали сразу восемь расторопных денщиков с наказом воеводе: заказать равендуку, сколь надобно на предбудущее время. Петр лишился свиты, но зато был уверен, что его ближние люди исполнят все с нужной быстротой и в нужном виде. Брант, как мог, утешал его:

— Все, Питер, к лучшему. Дерево на ветру быстрей просохнет и лучше примет смолу.

Минул месяц, другой, а равендука все не везли. Уж лето катилось к концу, дни укоротились, все чаще и чаще над озером нависали тяжелые серые тучи и задувал холодный пронзительный ветер. Некое угрюмство воцарилось в воздухе — его посылала близкая осень, словно бы оповещая о своем приходе. Бот приплясывал на привязи, словно конь, как бы приманивая своего всадника. Но Петр и его спутники не соблазнялись. Брант, между прочим будучи главным корабелом, никакого огорчения не выказывал. Он по-прежнему твердил, что все к лучшему, что суда основательно просохнут и просмолятся. Смольчуга — густой смолы, которую выкуривали из сосновых и еловых пней и корней, спрос на которую был повсеместно велик, недостало, и Петр настоял, чтобы смолу выкуривали на месте, в нарочито вырытых курильнях.

Наконец равендук привезли. И по разметке Бранта стали кроить паруса. Это тоже оказалось непростым делом. Полотнища следовало сшивать, мужиков всему приходилось выучивать. Для них все эти ремесла были незнакомы, а потому и непривычны. Наука давалась нелегко, как, впрочем, всякая наука.

Меж тем осень не медлила. И была она холодной и резкой. Листы на деревах как-то сразу поникли, пожелтели и стали опадать, точно подстреленные. С печальными кликами потянулись к югу журавлиные треугольники, стаи гусей, скворцов. С неба сыпалось невесть что: капли не капли, а какая-то влажная пыль. И только полевые травы все еще держались, хоть и поблекнув.

Наконец спустили на воду шлюп. Переяславский архиерей окропил его святой водой и прогугнил молитву во здравие и благополучие плавающих и путешествующих, над коими простерта благословляющая длань Николы Мирликийского, великого и славного Чудотворца на Руси.

— Сей шлюп словно элефантус рядом с козлом — с ботиком, — радовался Петр. Три косых паруса венчали его бегучий такелаж; Брант козырял морскими словечками, которые тотчас же застревали на языке у его молодого выученика.

Там, где шлюп сползал на воду, осталась глубокая борозда в прибрежном песке. Петр первым поднялся на борт новокрещенного судна. За ним потянулись все остальные — вся команда из восьми человек. Брант учил их обращению с парусами. Петр и тут был первым.

— Верхний косой парус управляется вот этим фалом, главный же форстаксель — шкотами, кливер опять же шкотами.

— Конская упряжь проще, — заметил Петр.

— Эх, Питер, ты же знаешь: парусная упряжь куда сложней, — возразил Франц Тиммерман, устроившийся на носу с астролябией: еще один голландец, смысливший в мореходстве, равно и в географии и других науках. Он выучил Петра землемерию с помощью астролябии, а теперь вот — брать расстояния на воде.

Погода удалась: небо было в белых барашках, время от времени выглядывало солнце, пасшее их и как будто не дававшее им сталкиваться. Дул ровный ветер — береговой, что было на руку.

Шлюп вел себя основательно, раздвигая воду крутыми боками далеко в стороны. Петр был в восторге. Он перебегал с носа на корму, потом хватался за снасти, и шлюп послушно повиновался его маневрам. Да, это были новые ощущения: иной размах, иной масштаб, иная перспектива. И молодой царь упивался всем этим.

Но воображение вело его дальше. Гукер все еще стоял на стапелях, вызревая для спуска на воду. Он был раза в два больше шлюпа, и его две мачты и бушприт несли на себе восемь парусов, при том не только кливеров и стакселей, но и триселей — в форме трапеции. Но Брант и Тиммерман в один голос уверяли Петра, что хоть гукер и велик, но пускаться на нем в открытое море рискованно.

— А здесь, на озере, ему тесно. И мне вместе с ним, — задорно произнес Петр. — Вот отпрошусь у матушки, и отправимся мы на Бело море, в Архангельск. Догляжу наконец, каково оно из себя — море, да заложу там верфь, только, само собою, много поболее этой.

В самом деле: шлюп достигал противоположного берега вдвое быстрей, нежели бот. А уж гукеру и вовсе будет тесно. Но однако испытать его надо.

Неожиданно на верфь пожаловала царица Наталья с многочисленной свитой. Она привезла письмо от жены Евдокии. Петр читал его с чувством непонятного раздражения, хотя оно было преисполнено нежности и томления:

«Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

— Желает Дунька твоя пожаловать к тебе, сюда, и просит твоего на то изволения, — прибавила царица Наталья.

— Не будет моего изволения, — решительно отрезал Петр. — Да и тебе, матушка, не следовало сюда ехать. Чай, путь не близкий.