— Начинай! — Петр взмахнул шпагой. И полки двинулись друг на друга.

Флейты и барабаны смолкли. Загремела иная музыка: музыка боя. Поле заволокло пороховым дымом, палили с обеих сторон. Палили, не двигаясь.

— Чего стоите? — гневно крикнул Петр на своих потешных. — Вперед! Форвертс!

— Форвертс! — закричал Лефорт. — Багинеты выставь!

Вперед вынеслась дворцовая конница. Но, встреченная огненными вспышками, стала откатываться назад. И как ни понукали кавалеристы своих коней, они упрямились. Ржанье, грохот выстрелов, дым и туча пыли поднялись над полем сражения, все перемешалось в беспорядке. Где свои, где чужие?

— Руби, коли, стреляй!

Бой разгорался нешуточный. Азарт овладел всеми. Петр вскочил на коня и поскакал в самую гущу сражения. Горящий пыж угодил ему прямо в лоб. На мгновенье он был ослеплен. Ухватив поводья одной ладонью, он другой прикрыл глаза. Лицо горело от ожога. Но это не умерило его азарта. Он быстро пришел в себя и продолжал размахивать шпагой.

— Вперед, вперед!

Потешные теснили стрельцов. Случалось, свои нападали на своих. Разберешь ли в завесе дыма и пыли, кто свой, кто чужой.

— Держать строй! — надсадно вопил Петр. Он видел эту неразбериху, но ничего не мог поделать. Его не слышали в грохоте разрывов. Как он ни надрывался, все было бесполезно.

Он понял: обе стороны стояли слишком близко друг к другу. Их разделяло не более трех сотен сажен. Вот они и перемешались. Надо было выбрать поле попросторней. В следующий раз он расставит противные стороны по-другому, дабы они не видели друг друга. Этот блин вышел комом, хоть он вовсе не был первым.

Подскакал Лефорт на караковой лошадке.

— Ох, Питер, да тебя опалило! — воскликнул он. — Вот тебе платок, помочись в него да утри лицо. Постой, лучше я сам.

Кругом мужики — не зазорно. Петр помочился в протянутый платок. Только теперь, когда он остыл от горячки боя, почувствовал жжение. Лицо горело. Платок в руках Лефорта был коричнево черен, с бурыми пятнами запекшейся крови.

— Эх, царь-государь, негоже тебе лезть в пекло, — урезонивал его окольничий Гаврила Головкин. — Пусть народ бьется, а ты с горушки гляди да смекай, как бы лучше.

Лефорт был другого мнения.

— Все надо своими боками почувствовать. До смерти бы не убили, зато страха избегнул, в азарт вошел.

— Наука это, — согласился Петр. — Однако матушка браниться станет, на меня глядючи. Сильно заметно, Франц?

— Да уж, скрыть нельзя. Ничего, дня через три заживет. Благо щетинка твоя тебя защитила.

— Она же и погорела, — заметил Головкин.

— Не без этого, — философски обронил Лефорт. — Борода горит как свечка. Я вот бреюсь, и мне пыж не страшен.

— Пора всем бороды брить, — сердито сказал Петр. — В бою борода помеха, ни к чему она и в жизни.

— Попы ваши станут противиться бритью бород: на иконах-де все святые бородаты, — засмеялся Лефорт. — Да и отцы и деды ваши были бородаты.

— Борода — примета истинного мужа, — возразил Головкин, который, однако, уже стал носить короткую бородку, да и ту собирался сбрить, по его собственным словам.

— Доберусь я и до бород — дай только срок, — решительно бросил Петр. — Предвижу баталию с бородачами, но надобно их одолеть.

— И я предвижу — эта твоя баталия, Питер, будет самой трудной, самой упорной. И, как знать, не потерпишь ли ты поражение, — улыбка не сходила с лица Лефорта. Он-то был гладко выбрит.

— А я, Франц, не из тех, кто мирится с поражением. Вот войду в возраст и тогда…

Он не договорил, но все поняли, что будет тогда. Юный Петр оправдывал свое имя: он был тверд, как камень, как кремень. И уж от удара об этот человеческий кремень летели искры. С каждым годом их становилось все больше, этих искр. Да и кремень обтесывался. И уж самые дальновидные, — а к ним принадлежал и князь Василий Васильевич Голицын из противного стана, — предвидели: многим придется ушибиться об этот камень, а иные и вовсе разобьются насмерть.

Но сейчас Петр был в начале своего пути и еще многое пробовал на ощупь.

Набрел он однажды на ботик в амбаре у дядюшки: крутобокий, не похожий на привычные лодки, тот пробудил в Петре любопытство и одновременно соблазн. Ботик рассохся, казалось, еще немного, и он развалится. Неугомонный Лефорт заглянул в амбар и со знанием дела объявил:

— Это судно для хождения по морю. В этих делах знает толк Карстен Брант, голландец, в прошлом корабельный мастер. Он мается без настоящего дела и будет рад тебе помочь. Я приведу его, Питер.

Вскоре он явился с Брантом. Медлительный голландец, попыхивая глиняной трубкой, оглядел находку, обошел бот кругом, ткнул сапогом в обшивку и буркнул:

— Вытащи-ка его на берег да приготовь растопленную смолу. Доски целы, надо его просмолить. Сухое дерево впитает смолу, и воды не проникнут внутрь.

Любопытство и нетерпение погоняли Петра. Нашлась и смола, и железный чан, в котором ее растопили. Плотники соорудили козлы, на них подняли бот. Он глядел важно своими крутыми боками. Дни стояли солнечные, ветры обдули его. Брант заботливо обтер обшивку ветошью, залатал сгнившие места — раны, обретенные в амбаре. И стал основательно покрывать бот смолою. Петру казалось, что он слишком медлит.

— Мин херц Брант, нельзя ли поживей!

— Нельзя, — отвечал степенный голландец. — Нужно дать смоле пропитать дерево.

Бот становился блестящим, словно его отлакировали. Петр не мог насмотреться на него. Наконец смоление было закончено.

— Все. Давай спустим на воду! — воскликнул Петр.

— Рано, — невозмутимо отвечал Брант. — Он должен посохнуть на солнце не один день. Сейчас он весь липкий, Питер. Вот когда смола затвердеет, тогда и спустим.

С первыми лучами солнца Петр просыпался и бежал на берег Яузы, где на козлах покоился важный бот. Ему не раз казалось, что он готов к спуску, но приходил Брант и остужал его:

— Нет, еще не просмолился. Надо подождать еще денек.

И вот наконец настал этот день — бот поспел. Брант припас холстину, заготовил мачту и водрузил ее, выкроил из холстины парус.

На все это ушло полдня. Наконец бот закачался на воде. Дул легкий ветерок. Брант оттолкнулся веслом, и бот поплыл словно лебедь.

С берегов на необычное суденышко пялились люди. Но бот не был создан для плаванья по узкой речке. Он сердито ткнулся в берег через несколько минут. Брант, все так же попыхивая трубочкой, сказал об этом Петру.

— Да, я вижу, — огорченно произнес Петр. — Перевезем его завтра в Измайлово. Там велик пруд.

— Был бы добрый ветер, — подзадорил его Брант, — показал бы тебе, как можно плыть против течения.

Петр загорелся. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Ему снились огромные корабли, ощерившиеся десятками пушечных жерл. Корабли, несшие в своем чреве тысячи пудов груда и сотни людей, бороздившие моря и океаны.

О них, оставив свою флегматичность, с увлечением рассказывал Брант. Петр снова и снова вглядывался в рисунки, изображавшие суда. Вот бы заиметь такие для плавания хотя бы по рекам. Нет ничего глаже водной дороги. По ней можно перемещать все. Она сама понесет огромные тяжести без всяких усилий. Корабль не конь, он не просит еды и питья. Воображение рисовало ему будущий российский флот, не уступающий голландскому и английскому.

О, дайте только срок, и по российским рекам побегут корабли не чета нынешним неуклюжим, плоскодонным, невместительным. Они выкатятся в море — в Белое, в Каспийское, а уж своевременен и в Азовское, и в Черное, и в Балтийское — отчего бы и нет!

Он торопил Бранта, торопил и потешных. Оказалось, и Измайловские пруды тесноваты для небольшого бота этого корабельного дитяти.

Плещеево озеро — вот где надо обосноваться. Однажды он был на его берегу, и оно показалось ему безбрежным. Туда, туда! Петра охватила настоящая лихорадка. Туда, под Переяславль, надобно переправить не только ботик — он уже стал именоваться ботиком, — но и несколько десятков плотников, заготовить леса для корабельного строения. Словом, устроить верфь, которой станет заведовать Брант и другие сведущие в корабельном деле люди, которых он подберет из числа своих соплеменников.