— А ты наставь бабку Агафью. Все едино в таком деле верный человек нужен. Пущай на кресте клятву даст, что меж вас до гроба все пребудет. Она ведь, кажись, и сваха, так что в таком деле толк ведает.

— Само собою, — произнесла царица, отняв ладони от лица, по-прежнему розовевшего. Но уж краска постепенно отливала от него.

— А кто избранник-то твой? — напрямки спросила Софья.

— Стольник он мой, государыня царевна, — уже открыто отвечала Прасковья.

— Вот и хорошо, что стольник. Стало быть, благородных кровей, — поощрила ее Софья. — Стало быть, и плод любви твоей тож пребудет благороден. Хорошо это. Помни: дело это как бы государственное и посему приступай к нему безо всякого сумления. Поняла?

— Как не понять, — со вздохом отвечала царица. И уж была в ее тоне и надежда, было и облегчение.

— Отчет будешь мне давать, — напоследок сказала царевна. — Спрашивать с тебя стану. Так что не помедли. Вот завтрева и приступай.

— Благодарствую, государыня сестрица, — неожиданно произнесла Прасковья. — По слову твоему и приступлю. — Глаза при этом глядели ясно, а кожа лица приняла тот нежно-матовый оттенок, которому откровенно завидовала царевна.

Странное дело: Софья почувствовала необычное облегчение, словно с ее плеч: свалился некий груз. Царица Прасковья, казавшаяся ей слишком благочестивой и упрямой, в общем-то легко согласилась на блуд, прекрасно зная при этом, как велика опасность, если все откроется. В лучшем случае ее ждет монастырская келья где-нибудь на берегах Белого моря, а в худшем — смерть под топором палача.

Оставалось только ее погонять. Ну, погонять-то она будет, а вот как скоро дело сделается при том, что надобно идти к нему малыми шажками, поминутно осматриваясь. Вся надежда была на бабку Агафью, сваху и сводницу, с ее опытом и практикой. Надо было ее задобрить, и Софья послала к ней своего доверенного окольничего Тихона с мешочком червонных.

— Скажешь ей: по царицыному, мол, делу, дабы как можно сокровенней старалась. А коли все сделает как должно, будет ей еще награжденье от меня.

Всех следовало погонять, за всеми следить. Вот и братца Ивана по делу Шакловитого. Промедлил он, не подал грамоту царю Петрушке на подписанье. Кабы кто должность эту не перехватил из Петрушкиных-то людишек. Должность важная — начальник Стрелецкого приказа. Феденька Шакловитый с надворной пехотой поладит, у него меж начальных стрельцов — пятидесятников, сотников и пятисотенных — были дружки.

«А с ним и у меня все они будут в горсти, — думала Софья. — Они — сила несумненная».

Ох, как надобна была сейчас эта сила, дабы удержаться на той высоте, которой она достигла. Достигла с великим трудом. Ведь николи такого на Москве не бывало, чтоб баба, хоть и царская дочь, поднялась во власть и сиживала в Думе наравне с боярами, а то и на царском месте. Чтоб во едином шествии с царями…

Два ныне царя на Руси. Такого тож не бывало. Верно, с соизволения небесных сил. А все ж и земная сила себя оказывает. Да еще как!

Меж сестер — удивление. Как она, Софья, выскочила наверх? Ведь не старшенькая — середняя. Зато не летами, а разумом выше всех их. Господь умудрил. И в кого только она такая взялась?

Но вот ведь с женитьбой Петрушки все подкосилось. А тут еще князь Василий собрался в поход на крымцев. Как-то она будет без него? Разве что Федя будет под рукою. К нему ее тянула неведомая сила. Она и названия этой силы не знала. В нем чуялся неутомимый и страстный любовник.

Ее князинька последнее время ослаб. И не было в нем прежней ретивости, и не звал он ее в мыльню. «Небось завел бабу слаще, — думала она. — Эвон у него их сколько в дворне. Все его, отказу не будет. Небось, в мыльню их водит…»

А Федя ее глазами так и ест. Скажи только слово, и тотчас набросится как дикий зверь на добычу. Чуяла она, чуяла. Но покуда князь Василий здесь, Федю надобно держать в узде. А там… и воображение рисовало ей сладострастные картины их близости. Она отчего-то была уверена, что ее не миновать и что знаки этой неминучести слышатся в речи Шакловитого, во всей его манере держаться и даже в походке.

От всех этих забот и дум она вовсе сна лишилась. Поили ее кизиловым взваром — будто для умягчения душевного, отваром сон-травы, еще какими-то снадобьями. Да все как-то не впрок. Что более волновало? Федины ли чары или неминучая угроза — царь Петрушка с ближними своими.

Он набирал силу. И та сила целилась в нее. Царь Иван был немощен и в дела правления не мешался. Он соглашался со всеми, кто бы его ни просил. Он был мягок, как воск, как глина, из него можно было лепить все, что угодно. Петрушка и лепил. Правда, ее слово, ее наказ первенствовали. Но голова у него была худая, памяти никакой, он постоянно забывал все, что наказывала ему она. А потом слабым голосом винился. Да и что с него возьмешь — болен, слаб разумом, немощи одолевают. Про себя думала: не жилец он, как братец Федор, как все остальные: Алексей, Симеон, Дмитрий; Иван — последний из братьев и такой же гнилой. Экая напасть на мужскую ветвь!

А у Петрушки его Дунька уже забрюхатела, вот-вот родит. Слух прошел, что неладно у них, глядит Петрушка на сторону, что ни день, пропадает в Немецкой слободе. Будто завелась у него там зазноба. Кабы так — хорошо бы, может, за теми амурами ослабит хватку, оставит государственные дела.

А на что еще надеяться? Сызнова прибегла она к колдунам да чернокнижникам. В тайне все делалось, ибо люди это все сокровенные, ото всех свои узы прячут. Полностью ведь открыться перед ними она не могла, назвать своего супротивника даже по имени, а не то, что по званию, не смела и намеком. Искала способы извода, черных чар, пытала, какие есть яды быстрые. Объясняла: потому-де все это ей нужно знать, что много у нее лютых ворогов и хотят они ее во что бы то ни стало извести. Дескать, женщине на царском месте не бывать, то сатанины проделки, а потому ее, Софью, хоша она и царская дочь, надо убрать.

Перебывали у нее старухи-ворожеи, травницы, бабы, слывшие колдуньями, — все бабы да бабы. Искала мужика, всемогущего колдуна. Да все они таились — боялись лютой смерти. Сжигали их в срубах, как еретиков, как сатанинских прислужников, как расколоучителей. Обещала злата да серебра в награждение той, которая найдет такого демонского служителя.

Наконец привели к ней такого. С виду — блаженненький, весь в рвани, лицом темен, ногти что когти, речью гугнив. И дух от него скверный, вроде бы серный.

Не в кремлевских хоромах она его принимала — в избе одной бабки. Изба, как все избы, была из двух половин. В одной половине вдовая бабка Аграфена, Грунька, жила, в другой — разные травы да зелья хранила, висели у нее под потолком даже и жабы сушеные, змеи вяленые — та половина была заветной, и бабка Грунька никого туда не допуск кала. Знамо дело — для царевны и сережка из ушка. Ездила к ней время от времени Софья для заговорных дел своих.

Звали колдуна Серапион. И имя какое-то нечистое, хоть и в святках означено как христианское. Скорпион! Стала Софья его допрашивать — отвечал разумно, словно не было на нем лохмотьев и грязи вековой.

— Тебя бы отмыть да приодеть — был бы человек как все. А то вон какой страхолюдный да смердящий: ближе как на аршин подойти боязно, — произнесла Софья.

— Мне, матушка боярыня, ничего такого нельзя. Потому как я с нечистой силой вожжаюсь, то и должен быть нечист.

— Ишь ты каков, — подивилась Софья. — Должно и в самом деле так. А скажи на милость, можно ль с твоею нечистой помощью извести недруга моего?

— А велик ли недруг? Муж он, али баба?

— Велик ли?

Софья на мгновенье призадумалась, отвечать ли по всей чистоте. В этой избе она была тайно, звалась дворянскою дочерью Маланьей, пробиралась сюда задворками, разумеется, одна. Ну да будь что будет!

— Мужик он, — наконец сказала она. — Собою велик, силу имеет изрядную.

— Эге ж, то будет непросто. Попытаем сначала заговором, — и он протянул раскрытую ладонь. — Положь монетку. Да чиста серебра.