Вероятность такого предположения возрастает, если мы вспомним, что Константинопольским патриархом Фотием в 866 году был крещен киевский князь Аскольд во имя святителя Николая из Мир Ликийских. Над могилой его святая равноапостольная княгиня Ольга поставила храм Святителя Николая — первый на Руси. После принятия христианства не было ни одного русского города, где бы не стоял храм Николая Чудотворца. Эти соборы и церкви чаще всего ставились мореходами и купцами на торговых площадях, поскольку святой Николай считался покровителем мореплавателей, путешественников, купцов, отправляющихся в дальние страны. И это также нельзя считать простой случайностью.

Связь архиепископа Мир Ликийского с морем считалась столь неразрывной, что на Руси его называли Николой Мокрым. Особое почитание его было издавна в Новгороде Великом. Именно оттуда происходят все древние иконы святителя Николая.

Об особом почитании его в том древнем словесном краю рассказывает и новгородская былина «Садко», видимо, созданная до принятия — официального в 988 году! — христианства.

Былина возвращает нас в языческие времена, когда поклонялись Водяному богу — царю, приносили ему жертвы. Герой былины — новгородский купец Садко, гусляр и певец, которого заслушиваются и на дне — в чертогах Водяного царя. Своей игрой и пением Садко заставляет его выйти на берег озера Ильмень. Это напоминает гиперборейские времена и бога света Кифареда Аполлона, покровителя певцов и музыкантов.

Водяной царь предлагает Садко побиться об заклад с новгородцами, что в Ильмене водится «рыба с золотыми перьями», и получить все новгородские богатства. Садко стал самым богатым купцом. Он снаряжает корабли и отправляется торговать в заморские страны. Но, возвращаясь обратно домой, попадает в бурю, потому что игру на «яровчатых гуслях» (от бога Ярилы?) Садко хочет послушать на дне морском Морской царь.

От игры Садко пошел в пляс на дне морском Морской царь:

Перед Садко на дне морском появляется старичок с седой бородой и учит гусляра, как выбраться ему из дворца Морского царя и перестать играть, чтобы люди больше не погибали.

Приходится Садко вырвать «шпенечки» из своих гуслей. Могущество Николы Чудотворца — не меньшее, чем Морского царя, а людей любит он и жалеет. Сотворив свои чудеса, Никола Мокрый, Николай Чудотворец выносит певца в любимый Новгород к молодой жене. Так языческий певец и гусляр Садко получает православие из рук Николая Чудотворца, епископа Мир Ликийского.

Возможно, что так действительно происходило на Руси и Константинопольский патриарх Фотий, крестивший киевского князя Аскольда, знал о хождении по Руси святителя Николая. Новгородская былина «Садко» ясно нам дает это понять. Будто где‑то на одном из семи небес Аполлон Ликейский — Гиперборейский просил святителя архиепископа Николая Мир Ликийского позаботиться об оставленных им гипербореях — все‑таки они земляки!

На Руси «Тайная тайных» («Secretum Secretum»), поучения Аристотеля своему ученику Александру Македонскому, столь знаменитые во всей средневековой Европе, известны с еврейского оригинала, восходящего к арабскому VIII‑IX веков, видимо, пришли через Хазарию. В древнерусском тексте существуют главы и разделы, отсутствующие в редакциях, которые известны были на Западе. А так как оригинал потерялся в веках, то именно русский вариант сочинения существенен для его восстановления. Не менее популярно было в Древней Руси и «Сказание об Аристотеле», которое часто присоединяли к «Тайная тайных». Как теперь установлено, это сказание — сокращенный перевод жизнеописания Аристотеля, входящего в знаменитую книгу греческого философа Диогена Лаэртского (III век н. э.) — «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Причем все, что могло опорочить философа в глазах читателя в тексте, опущено.

Гипербореи–русы остались себе верны.

Вероятно, есть в душе каждого сундук, где, как у бабок, хранятся клубки воспоминаний. Есть белые, темные и цветные нитки, большие, маленькие клубочки, пушистые и жесткие, нежные и колючие… Из них бабки вяжут своим внучатам носочки–варежки на маленькие ручки и ножки, конечному кого есть внучата… Княгиня Ольга тоже вязала внукам, их она любила страстно. Когда они были совсем крошками, сладко было вдыхать запах детского тельца, а на затылочке волосики вьются, и глазенки смотрят любопытно и невинно — «зла еще не знает», — говорит нянька. Внучата — Олежек и Ярополк — Ярик, как все его звали в семье.

Конечно, не следовало бы великой княгине терять время на «бабкины забавы», так она сама их называла, когда открывала сундучок с клубками, выбирала самый теплый, ласковый и мягкий, и, вытащив костяной крючок, петля за петлей, улыбаясь и представляя себе эти розовые ножонки и ручонки, усаживалась вязать. Делала она это, как и все, быстро и потом скоро шла с подарками к внукам.

Невестку Марину это раздражало, но виду она не подавала. Княгиня Ольга одаривала ее всячески — и тканями византийскими, и серебряными кувшинами, и монетами золотыми, и камнями драгоценными, и жемчужных ожерелий у нее было не сосчитать. А уж мехов и ковров, бус арабских… Но Марину втайне выводило из себя, что ее дети, ее собственные живые комочки, с которыми она могла делать что хотела, доставляли нелюбимой свекрови такую радость.

Радость, которую она не могла у нее отнять. Хотела бы, но не смела. Внуки княгини Ольги были наследниками Великого княжества Руси, сыновьями князя Святослава, и глупо было бы вздорить с могущественной свекровью. Все это Марина понимала разумом, но не чувством, особенно когда княгиня Ольга слишком горячо целовала или гладила малышек.

Хотелось ей крикнуть: «Они мои! Хочу — дам, хочу — не дам! Не дам, не дам!» — это было написано на ее пылающих щеках.

Княгиня Ольга давно поняла лютую жадность Марины, ее ревнивую нелюбовь к ней, желание взять верх над отношениями Святослава к матери. Однако их невестке не удалось поколебать, хотя она, как стало известно княгине Ольге, подзуживала мужа, говоря ему, что свекровь верховодит в княжестве, всем же должен править князь Святослав, а не старая княгиня.

Когда княгиня Ольга приняла христианство, отношения ее с Мариной накалились, та позволяла недобрые выходки, которые искусно прятала. Так что нельзя было признать их задевающими лично княгиню, и вроде бы они могли относиться ко всем… Но княгиня Ольга понимала: «Это Маринка обо мне!»

И сердце невольно падало, как от всякого недоброжелательства. Марине она не сделала ничего дурного. Но ту бесили почтение и любовь, с которыми, не скрывая своих чувств, Святослав относился к матери; невестке они казались чрезмерными, отнимающими что‑то и у нее.

Княгиня Ольга сведала, что Марина как жрица богини Макоши хочет отвратить от нее киевских женщин, и объяснение с ней стало неотвратимым. Но о чем говорить с женщиной, ревнующей тебя к мужчине, пусть это и твой сын?

Княгине не хотелось жаловаться сыну на невестку: вдруг он встал бы на сторону жены, не понял бы мать. Нельзя рисковать! Решение, как всегда, она приняла быстро и неожиданно для самой себя. Помог случай.