Пряный запах полыни из‑под подушки будоражил, поплыли видения далекого прошлого… Ольга ощутила вдруг запах отца так явственно, будто он прошел по горнице.

Странно, что больше никогда ни один мужчина не имел такого запаха… Отец… Страшно, как он расправился с матерью… И вся ее жизнь была тогда порушена…

Впрочем, если бы не эта история семейного крушения, Ольга бы не стала правительницей…

Рассказ бабки казался тогда таким непонятным, невозможным… Ее собственные воспоминания были сбивчивыми и туманными, и все казалось какой‑то злой сказкой, неизвестно зачем выдуманной взрослыми людьми.

Отец прислал матери через слугу заморский плод — гранат, а мать отослала его воеводе, любимому отцом, занемогшему от раны.

Воевода, получив такую диковину, велел отнести ее князю, и отец получил обратно свой подарок. Он пришел в ярость, вызвал мать, та растерялась, солгала, что съела заморскую невидаль. Тогда отец показал ей гранат, отосланный им супруге в дар. Расправа была короткой. Мать была увезена ночью, с одной холопкой[126], на берег северного, холодного моря. Очень скоро пришла весть, что по дороге она заболела и вскоре скончалась… Об этом во дворце не говорили и на расспросы детей, няньки, оглядываясь, зажимали им рты…

А Ольга разлюбила отца… Она стала его бояться и, едва завидев издали, шептала: «Где моя мама?»

Отец понял это быстро, но не пытался перед ней оправдываться, объяснять то, что не может выговорить взрослый ребенку…

Бабка смотрела в угол и повторяла одно слово: «Ревность… Вырастешь — поймешь…».

Вскоре место матери заняла новая жена отца, и для Ольги настал» черные дни…

Княгиня даже в мыслях не любила обращаться к тем дням…

Они будто присыпаны были пеплом, исчезла радость, Ольга начала сильно болеть… Но понять историю матери она смогла лишь совсем недавно, когда жила в Царьграде…

Да, да, это была удивительная, незабываемая прогулка по садам дворца, когда Ольга услышала рассказ о судьбе императрицы Евдокии.

Со странным волнением вникала она в сказку жизни далекой женщины, жившей почти полтысячи лет назад.

«Да ведь это о маме!» — сказала себе княгиня. — Почти невероятно, но только взволнованный, увлекательный и сбивчивый рассказ ее спутницы заставил Ольгу мгновенно Похолодеть. Будто предчувствие пронзило ее, что сейчас она узнает что‑то важное и лично к ней относящееся… Почему императрица Евдокия тогда попала на язык ее словоохотливой и нарядной посланнице двора для сопровождения высокой гостьи?

— Ах, ведь все началось еще раньше — на богослужении во Влахернском храме… У иконы Богородицы Одигитрии… Одигитрия — Путеводительница.

Ольгу поразил лик Богородицы, ее суровые и одновременно обнадеживающие глаза, не успокаивающие, но зовущие. Да, они звали в дорогу…

Во время службы Ольга всматривалась в Богородицу, и ей казалось, что взгляд ее устремлен в душу… Вспоминалась мать, ее нежный голос, ее объятие…

Княгине всегда было жаль молодых девушек, ей казалось, что все они потеряли мать и теперь нуждаются в ласке и тепле.

Но вот невестка ее, Маринка, в ее ласке и в ее тепле не нуждалась. Она с ней соперничала и иногда побеждала княгиню…

Мысли ее стал путать сон, неожиданно вдруг появившийся словно из‑под подушки. И засыпая, Ольга явственно услышала голос бабки: «Твой отец никогда не был жрецом Чернобога!..»

Холод прошел у нее по спине. Никогда в своей жизни она не вспоминала этих странных слов. Почему сейчас?

…Мышь… Маринка… Горшки… Святослав…

И неужели Чернобог — Сатана?

Запахи полыни и крапивы окутали княгиню, будто теплое одеяло, и она погрузилась словно в воду — теплую и темную.

Княгиня Ольга знала по себе, с какой осторожностью нужно относиться к чужим богам. Даже если стараешься не оскорбить, не задеть, но невольно рождается высокомерие победителя к побежденному, к взятому в плен при одном взгляде на то, как твое войско вошло в чужое селение, а жрецы толпятся у святилищ, в страхе, что их могут осквернить пришлые.

Уже давно в Киеве было заведено богов побежденных народов ставить в общее святилище, на высоком холме. Чтобы молились все вместе. Пусть каждый своему богу поклоняется, но не ставили бы отдельных капищ[127] в потаенных рощах, в укромных местах у ручьев и озер. Чтобы не пробирались тайно, скрывая лица, чтобы чувствовали бы себя потом близкими родичами, помогали бы друг другу, будто братья и сестры. А все только оттого, что помолились вместе, тайно своему поверженному божку, родовому, племенному, неказистому, морщинистому старичку или старушке…

Почему‑то таких больше привозили в Киев, чтобы водрузить на холме. Часто Ольга смотрела на них с недоумением: казалось странным, чтобы столько сильных, умных людей кланялись бы этим каменным, деревянным, глиняным фигуркам… Княгиня пересиливала себя, чтобы не выказать своего «презрения, когда иногда целая толпа кричащих, рыдающих женщин бежала за всадниками, увозящими их презренных идолов, приходилось жрецов сажать на телеги и отдавать им в руки то, что люди ценили больше жизни, чтобы не вызвать лишних воплей, криков… Княгиня всегда приказывала действовать так, чтобы избегать лишних волнений. Но как узнать, что — лишнее, а что — необходимое? Иногда спасительна бывала только твердость. Жестокая твердость. Лишь она могла смирить людей и заставить их покориться. Вот поэтому и ставили божков в общее святилище, выказывая им уважение. Ставили даже тех, кого и не почитали сами глубоко. Этот обычай завел еще Вещий князь Олег. Верховный жрец–волхв, он был и успешным военачальником. «Мало завоевать народ — надо его еще и покорить, а покорив, превратить его из врага в хорошего подданного» — эти слова он часто говорил князю Игорю. Но ведь всегда мало слышать мудрые слова… Надо их принять всем своим существом, воплотить в действия… Пересилив свои желания, свою страсть…

Действовать разумно — это так необходимо правителю… Но как трудно! Игоря часто подводили его внезапные приступы гнева и ярости. Когда он был несправедлив, потом, опомнившись в тайне, сожалел, хотел исправить то, что нечаянно сломал, но боялся уронить власть князя… В такие минуты он иногда становился менее твердым, чем это ему полагалось бы. Ольга это понимала. Она старалась выдержать в себе чувство гнева нерасплесканным, сохранить его яркость, не выводя на поверхность… Внутри гнев плавился, но не испарялся, сохраняясь невредимым. Олег, прозванный Вещим, всегда оставался для нее Верховным князем, умеющим все. Князя Игоря она часто могла осудить в глубине души, не согласная с его решением, но никогда ни одно суждение или поступок князя Олега не вызвал в ней несогласия. Она часто им восхищалась, так что князь Игорь ревновал ее, хотя и не подавал виду, но она знала, ощущала это…

Ольга всегда терпимо относилась к тому, что разные боги появлялись на киевском Святом холме, осознавая, что это важно. «Я понимаю, как это важно… Я понимаю, как это нужно», — шептала княгиня, стиснув голову руками и вышагивая вдоль стены. Однако успокоить ей себя не удавалось.

В Киев по приказанию князя Святослава был привезен из Чернигова Чернобог! Вместе с ним прибыл и главный жрец его — Черногор. Сколько богов уже в Киеве стоит, но никто еще не осмеливался посягнуть на черниговское святилище… Это был искони край Чернобога, там он верховодил и правил, туда стекались к нему все, кто просил о его помощи…

Не каждый мог на это решиться — отправиться к Чернобогу и просить его о заступничестве. Может быть, поэтому и стал город Чернигов столь могущественным и сильным городом, княжеством… А его князья всегда были заносчивы и горды… Но тягаться с ним было небезопасно. Даже князь Олег никогда на него не посягал и хотя покорил землю северян, но не тронул ни жрецов, ни святилища Чернобога, которых в одном только Чернигове было несколько… Самое сокровенное, сокрытое от всех — только жрецы могли к нему входить — находилось вне града— в Болдиных горах. На пути от Черной могилы к этим горам…