В поклонах жриц была благодарность и за это, подумалось Ольге.

Взволнованная встречей с сыном, княгиня вдруг вспомнила, как еще девочкой ее привезли в Киев — невестой княжича Игоря. Привыкшая у себя на родине в Пскове бродить вольно везде, где захочется, Ольга безмятежно ушла как‑то на берег Днепра, не заметила черных туч, и внезапная, нивесть откуда налетевшая буря застала ее одну, в легкой рубашке, подпоясанной тонким пояском и тотчас же вымокшей. Спасли ее тогда жрицы Великой Богини. Они укрыли девочку, отпоили горячими травами и сообщили в княжеские палаты.

Тогда весь Киев еще кипел скорбью о незаконно захваченной Олегом власти и о гибели любимого, вероломно убитого киевского князя Аскольда.

Даже когда привезли юную Ольгу и прошло уже много лет, киевляне не могли смириться и считали Рюриковичей[10] захватчиками.

Аскольда почитали все, к его могиле ходили плакать и радоваться, устраивали там прощальные тризны, и у вербы, скорым чудом выросшей, молодые венчались. Ставили у могилы стражу, гоняли, били плетьми, но ничего не помогало. Могила Аскольда оставалась священным местом.

Аскольд, Аскольд! — этот шепот во дворе, на киевских улицах Ольга слышала каждый день, хотя и «кости этого Аскольда давно уже сгнили» — как‑то в сердцах кинул князь Олег, получив донесение о том, что горожане всю Иванову ночь провели у Аскольдовой могилы.

Приставленная к Ольге боярышня, молоденькая и веселая обычно девушка, услышав эти слова, вскинула голову и отвернулась, а когда Ольга ее позвала, не сразу к ней подошла. «Ого! — подумала тогда Ольга, — нужно все‑таки дознаться об этом Аскольде».

Но никто не хотел говорить. Боялись.

Все же случается в свое время для того, кто хочет понять и не забывает своих намерений.

После того как жрицы спасли Ольгу во время бури, она уже не забывала их: приходила в святилище, приносила дары, любила молча сидеть у пещеры под раскидистой липой.

Ольгу привезли в Киев совсем юной, ей трудно было привыкнуть и к новой жизни, и к новому краю, совсем непохожему на тот, что она оставила, ее родной. Все в Киеве было другим — и деревья, и цветы, и небо, и храмы. Возле них на особых круглых камнях, украшенных венками, возжигали жертвы богам и богиням — освежеванные туши» снопы сжатой пшеницы, гречихи, овса, полбы[11], поливали их маслом. Трудно было ей и в семье. Хотелось прижаться, приласкаться, хотелось, чтобы ее любили. Но не всем пришлось по душе то, что князь Игорь привез невесту издалека. У многих, слишком многих были свои виды, связанные с женитьбой князя Игоря, и с тем, кто должен стать его супругой. И вдруг… все так неожиданно… так быстро — и бесповоротно…

Князь Игорь не любил рассказывать никому о своих намерениях, это не нравилось даже его матери.

Позднее, вспоминая обо всем, княгиня Ольга удивлялась тому, как не хотела видеть ее молодая душа никакого зла вокруг себя. Вспоминала, как отворачивала она голову от косых взглядов, проходила сквозь недобро, переступала через недоброжелательство. Молодая княгиня скоро почувствовала, что придется защищаться. И особенно больно было осознавать, что горожане не любили ни князя Олега, ни князя Игоря, и эта нелюбовь распространилась и на нее, молоденькую княгиню.

Прошло много лет, после того как в Киеве стал править князь Олег, а в княжестве все не могли ни забыть, ни простить ему убийства князя Аскольда и его верного Дира.

Князя Олега боялись и склоняли перед ним головы, никто не смел и вслед ему прошептать упрека. Многие непокорные киевляне, кто смел обличать князя Олега за убийство и захват княжества, были беспощадно казнены победителем на площади, где собиралось вече[12]. Тела казненных сбросили в яму, вырытую вблизи ручья, вытекавшего из Бабьего яра, чем надолго осквернили святилище. Отголоски этих событий доходили до Ольги полунамеками, скорее вздохами, отведенными в сторону взглядами, а иногда — и пьяными речами слуг, что случайно вдруг вскипали неподалеку.

Это ранило душу молодой княгини — она привыкла у себя в Пскове к иному. Там отца уважали, покойную мать вспоминали с горячей любовью и сожалением о безвременном уходе… Ольга привыкла к воле и любви, которых не чувствовала здесь. И только восхищение и ласки князя Игоря заставляли видеть ее мир вокруг себя сияющим. Да и князь Олег, которого она сначала сильно побаивалась, сразу как‑то потеплел душой, глядя на красивых, стройных, молодых своих наследников — князя Игоря и княгиню Ольгу.

Князь Олег не был отцом князя Игоря, он был его кормильцем и воспитателем и в Киев прибыл тогда с мальчиком на руках. Но что же произошло дальше? И как сумел захватить князь Олег Киевское княжество — хорошо укрепленное, сильное? Этого нельзя было спросить и у князя Игоря, своего супруга. Он запрокидывал ее голову и целовал до тех пор, пока она не начинала задыхаться.

Ольга и сейчас, если закроет глаза, живо могла вспомнить ту горницу, убранную византийскими шелками и шкурами белоснежного горностая и соболя. Спали молодые под соболиным одеялом из сорока соболей — сорочек был подобран так искусно, что нигде не видно было, где сшивались шкурки. Нянька как‑то сказала ей: «Соболиное одеяльце в ногах, а подушка в слезах». Оно и сейчас лежит у нее в ногах. После гибели князя Игоря княгиня Ольга уже никогда не ощущала себя столь лучезарно счастливой, как тогда, в той горностаево–соболиной горнице. Все в ту пору было ей в радость — и небо, и солнышко, и звезды на небе, и месяц, и тучки с дождем, и цветы, и Днепр, и острова на нем, и верба, и шелковые материи, что засыпали ее горницу, и шкатулки с серебряными и золотыми перстнями, драгоценными бусами, и склянки с византийскими ароматами, и шкуры, что устилали полы и лавки, и жемчужные ожерелья, что дарили ей и князь Игорь, и князь Олег, и княгиня–свекровь. Но особенно дорожила она подарком отца — ожерельем из сердоликов. «Это тебе защита», — только и сказал он. Он поцеловал ее в лоб, а она склонила голову в знак смирения перед волей отца. Сердолики ей помогали, впрочем, она не снимала их с себя… Эту свою последнюю встречу с отцом перед отъездом в Киев она часто вспоминала, потому что вскоре пришла весть о его внезапной кончине, смертельно раненного на охоте его с трудом перевезли в дом, лекари уже не смогли остановить «антонов огонь»[13] — и отца не стало…

Эту весть привез псковский воевода Петрила, и княгиня Ольга долго плакала. Князь Олег старался тогда ее утешить, подарил Вышгород… А князя Игоря не было в те дни — он отправился в поход в Древлянское княжество[14]… Короткий, Игорь быстро вернулся, но вот в те дни, в его отсутствие и выпало ей мучение узнать об Аскольде…

Да, да, это оказалось подлинным мучением знать дурное о людях, любящих тебя…

Вся ее печальная юность, одиночество, которое она впервые ощутила со смертью матери, одиночество, которое она чувствовала берегиней посредине реки — одна во всем мире! — вдруг нахлынули и закрутили ее.

Воевода, родной человек, посланник ее ушедшего, далекого теперь прошлого, не мог долго оставаться в Киеве, он держал путь на юг, в Херсонес. Княгиня Ольга, как маленькая девочка, прощаясь с ним, глотала слезы, да и его глаза увлажнились. Ведь для него Ольга была своей, псковитянкой, княжной… сиротой… Псковская княжна… Киевская княгиня…

Тоска гнала Ольгу из дому, и ей часто удавалось ускользнуть без вечных теперь ее спутниц — боярышень. А ведь князь Олег запрещал покидать ей терем одной! Но она тогда не ведала опасности… Псковская привычка к воле и всеобщему Почтению и как к княжне, и как к берегине брали свое…

Теперь трудно вспомнить, откуда тогда перед ней выросла та сумасшедшая… на берегу Днепра… у могилы Аскольда…