Обещал князь гостю отдых с дороги, но обещания своего не выполнил, тем же вечером устроил ему за трапезой настоящий допрос. Северьян был не против, поскольку догадывался, как истосковался князь в своей глуши без новых вестей, как не терпелось ему узнать, чем живут ныне его соседи. Да и сам боярин был рад возможности говорить обо всем открыто, не лукавя. Знал он, как Михаил почитает брата Алек­сандра, которому Северьян давно служил верой и правдой.

Разговор за трапезой начали издалека, с воспоми­наний о сечах, и тут уж не могли не упомянуть Алек­сандра, от которого не имели никаких вестей. Чтобы отвлечься от нахлынувших тяжелых мыслей, загово­рили о кушаньях, которыми был уставлен стол. Отве­дав угощений, поднимали чарки и воевода с Никитой, приглашенные князем на беседу с гостем.

— Как тебя в Великом Новгороде принимали? Чем угощали? — спросил Михаил Ярославич, внимательно глядя на гостя, который мало изменился с последней их встречи. Был он года на три старше Александра и всей своей статью походил на него. Рукопожатие гос­тя было все таким же крепким, небесно–голубые глаза смотрели все так же зорко, а на белой с рождения голо­ве если и появились седые пряди, то заметить их было невозможно.

Северьян, вертя в руке кусок зайчатины, запечен­ной до румяной корочки, и раздумывая, обмакнуть ли мясо в брусничный взвар, прежде чем отправить в рот, ответил не сразу. Он понял, что князя интересует вовсе не то, какими кушаньями потчевали его в Новгороде.

— По–разному принимали, — наконец ответил он и, отложив зайчатину, проговорил серьезно: — Сам, небось хорошо знаешь, там котел все время кипит. И все зависит от того, кто кашу варит.

— Ну и кто там нынче верховодит? — нетерпеливо спросил князь.

— Нынче верх те крикуны берут, что супротив тво­его брата всегда козни строили, — ответил гость, сде­лав глоток из высокой чарки, продолжил: — А кто за Александра, совсем невмоготу стало. Голову те подня­ли, кто всегда Ордену готов был поклониться. Теперь они многих на свою сторону переманили. Кричат, что владимирские князья пред ханами склонились, от Ор­ды, мол, теперь зависят, а Великий Новгород всегда сам по себе стоял, никому не кланялся и под властью поганых не был и не будет…

— А выход ордынский?[59] Собирают ведь, — удив­ленно вскинул бровь князь.

— А то как же! Твердислав Хрипун им на это ука­зать посмел, так его едва не растерзали за правду. Гово­рю же, одно теперь талдычат, мол, нечего со слабыми дружбу водить, надо к сильным прислониться. От вла­димирских князей, дескать, проку нет.

— Эвон как заговорили, — покачал головой воево­да, — забыли, что не единожды их Александр Яросла­вич из беды выручал, запамятовали, как он самому шведу Биргеру своим острым копием печать на лице возложил.

— А у новгородцев память всегда короткой бы­ла, — добавил свое слово князь.

— Верно, княже, говоришь, — кивнул гость. — Быстро они забыли и как ливонцы до берегов Оредежи дошли, возы с товарами грабили, скот забирали, смер­дам пахать не давали, и как немцы данью Водь обложили, а в погосте Копорье крепость свою выстроили. Если б Александр с низовой ратью вовремя не пришел, не вернул Копорье со Псковом, давно бы новгородцев да псковичей папа в латинскую веру обратил.

— Не пойму я, что папа этот от нас хочет, зачем на нас рати шлет? — спросил, облокотившись на стол, Никита.

Северьян усмехнулся, переглянулся с воеводой, сразу не найдя, что ответить молодому любопытному сотнику.

— Как тебе сказать, — почесал боярин затылок, — земли, видно, Ордену мало. А за Орденом подумай, кто стоит? Вот то‑то и оно! Земля нужна рыцарям, что име­нем Христа прикрываются, но заботятся лишь об уве­личении своих владений и о приумножении паствы для папы латинского. Они так рука об руку и идут. Па­па ведь уж давно своих легатов к нам шлет.

Князь на эти слова закивал, а гость продолжал:

— Новгородцы некоторые, будь их воля, давно бы по примеру псковского боярина Твердилы Иванковича ворота своего города врагам отворили. Им ведь глав­ное, чтобы с Ганзой торг без помех вести. Да и вокруг не лучше дела: сумь и емь — на свеев глядят, чудь с во­дью да ижорой[60] всегда вере нашей православной со­противлялись… Еще Юрий запретил латинским чер­нецам их в свою веру обращать. Ну и что с того, что православными назвались? Почитай, у многих креще­ных за иконами идол еще хоронится. Им что митропо­лита слушать, что папу — все едино: и свечку поста­вят, и где‑нибудь на капище в лесной чаще своим неза­бытым богам помолятся.

— А что ж от людишек простых почитания ждать, когда и князья пастырей не больно‑то чтут, — сказал воевода.

— Это ты, Егор Тимофеевич, верно подметил. Го­ворят, еще Изяслав Мстиславич собрал епископов да заставил избрать митрополитом не грека, а нашего чернеца — как, бишь, его — Климента Смолятина. И Михаил Черниговский своего митрополита в Киеве ставил — игумена Петра Акеровича.

— Так его Даниил Романович сверг и епископов, что при нем были, разогнал, — вставил воевода.

— Да, да, — кивнул боярин и, поправив прямую белую прядь, упавшую на глаза, продолжил свою мысль: — А припомни‑ка Андрея, которого Боголюбским прозвали! Он‑то как отличился! Три раза епископа греческого прогонял, но добился‑таки своего, поставил угодного себе Федора, из киевского боярского ро­да. Думал, видно, князь, что Федор ему во всем послушен будет, а того не получилось, и рассорился с ним. Разобиделся князь, послал епископа на суд в Киев, где сидел митрополит Константин, давний недруг владыки. Уж он‑то отвел душу: низложенному владыке язык урезали и руку отрубили…

— Нечего сказать, по–христиански поступили, милосердно, — удивился Никита.

— А ты как думал? Власть, она везде власть. И священники, может, и ближе нас, смертных, к Богу стоят, но они такие же люди, как и все… — с тоской в глазах посмотрел на сотника воевода.

— Слышал я как батюшка на службе про хана Ба­тыя ласковые слова говорил, так ушам своим не пове­рил, — не унимался Никита.

— И я в первый раз не поверил, — неожиданно поддержал его князь, — с тех пор пред иконой, что мать мне вручила, молюсь. Не хочу более слушать похвалы врагам земли моей, которую они кровью русич чей обильно полили.

— Люди Батыги Божьих храмов без особой нужды не трогают, может, потому и возносят пастыри наши за них молитвы… — проговорил воевода.

— Это на их совести. Говорят ведь, что всякая власть от Бога, а нынче верх над нами Орда взяла, вот и превозносят наши иерархи нехристей, чтоб паче чаяния бунтовать людишки против татар не вздумали! А куда уж бунтовать с такими‑то силами? Потому, я думаю, и Ярослав Всеволодович, светлая ему память, вынужден был смириться с тем, что ордынские ханы выше наших князей стали. Это он понимал, вы вот с братом уразумели, до меня и до некоторых таких, как я, горькая правда дошла, а в народе‑то разные на сей счет мысли бродят, могут с отчаяния и за вилы схватиться — терять ведь все одно нечего. А проповеди от смуты всех берегут. Вот и подумаешь, что, выходит, и они на пользу. Обиженным где еще теперь успокое­ние найти, как не в храме? Как тумены татарские уш­ли, народ валом в соборы повалил, последнее, что оста­лось, к алтарю понес. Еще жить негде было, а храмы первыми из руин поднимали. Значит, так сами люди захотели, — ответил на это боярин.

— Как не захотеть, когда тебе твердят, что в разо­рении земли родной, в гибели родных виноват ты сам. Грешил, мол, в храм редко ходил, пост не соблюдал. А подумать, так ли это, горе мешает! Кто ж грех свой не станет замаливать? Принес дары, свечку поставил, помолился — вроде и полегчало, — сказал воевода, глядя куда‑то в сторону, — а душа‑то все равно в тоске тонет. Сам знаю. Никогда обо всем этом не думал преж­де, думать стал, как с князем живым от татар ушел…

Воевода замолчал. Молчание надолго воцарилось в княжеской горнице. Прервал его сам князь.