— Ты уж на нас обиды не держи, — сказал он, — сам ведь знаешь — хлопот что у меня, что у Егора Ти­мофеевича полон рот, потому и за столом некогда нам рассиживаться. А то, что ты хозяин хлебосольный и потчевать умеешь, мы еще в первый день, как в Москву прибыли, поняли, да и потом мы у тебя так наугощались, что еле до палат добрались.

Посадник еще не успел ничего ответить, лишь до­вольно улыбался, услышав от князя добрые слова о се­бе, как в горницу вошла Анастасия Петровна. Она вне­сла большое блюдо, на котором высилась стопа блинов, быстро поставила на стол и тут же вышла, а через миг вернулась с другим, на нем тоже были блины. Вера то­же несколько раз порхала от стола к двери, и через не­сколько мгновений скатерть уже была заставлена блю­дами с блинами, разными плошками, корчажками и сулейками. В довершение холоп внес тяжелую бра­тину. Уцепившись за ее край, покачивались в такт его шагам небольшие черпальца, глухо постукивали о пу­затые бока посудины.

Гости с некоторым удивлением и даже восхищени­ем взирали на действо, а хозяин с нескрываемым удо­вольствием наблюдал за их лицами. Все это движение, запахи, которыми наполнилась горница, совершенно не давали сосредоточиться на разговоре, и мужская бе­седа как‑то сама собой иссякла.

Водрузив расписной глиняный кувшин с квасом, которому едва было найдено место между блюдами, хо­зяйка посмотрела критически на разносолы и, удосто­верившись, что, кажется, ничего не забыто, произнес­ла своим мягким завораживающим голосом: «Кушай­те, гости дорогие». Она повернулась, чтобы покинуть горницу, но князь остановил ее.

— Нет, милая Настасья Петровна, так не годит­ся! — сказал он очень строго. — Мы, чай, не на дружинной трапезе, а в дом к другу своему пришли, за семейным столом посидеть. А что ж за семейный стол ежели хозяйки с детьми за ним места нет? Прав я, Егор Тимофеевич?

— Прав, княже! — подтвердил с готовностью во­евода, про себя оценив по достоинству сказанное князем.

Жена посадника стояла в нерешительности у две­ри, удивленно смотрела то на князя, то на мужа, не зная, что ей делать, но гость за нее все решил.

— Поспешай‑ка к столу, хозяйка, да детишек не забудь с собой усадить! — сказал он строго и повторил опять: — Поспешай, а то блины остынут!

— И Петра? — все еще недоумевая, спросила жен­щина.

— А как же без него, — усмехнувшись чему‑то, от­ветил князь.

Она вышла за дверь и у дальней стены, под неболь­шим оконцем, через которое в сени лился солнечный свет, увидела своих сыновей. Они сидели на большом сундуке, словно нахохлившиеся птицы, и с каким‑то презрением наблюдали за суетой, царившей вокруг. Мать позвала их, и они нехотя покинули свой «насест».

— Вас за стол зовут, — сообщила она детям и с удивлением увидела, как равнодушное, слегка пре­зрительное выражение на их лицах сменилось востор­гом, смешанным со страхом. — Смотрите, нас с отцом не опозорьте, — сказала она мягко и легко провела теп­лой ладонью по их головам, то ли поправила разметавшиеся волосы, то ли погладила.

Открыв дверь, она пропустила детей вперед, немно­го подтолкнув замешкавшегося Петра, и потом, взяв его за пухлую руку, повела к столу, думая, что хоть и не по порядку это — с гостями за стол детей са­жать, — но раз того сам князь хочет, значит, так тому и быть.

— Вот и ладно, — сказал довольный своей затеей князь.

Застолье потекло своим чередом. Гости нахвалива­ли стряпню. Хозяйка смущенно улыбалась, опустив глаза, говорила, что без дочкиной помощи ей бы не уп­равиться. Вера краснела и бледнела от внимания, к ней обращенного, и почти не притрагивалась к еде. Посадник тоже не столько ел, сколько наблюдал за де­тьми, но они вели себя достойно, и Василий Алексич, немного успокоившись, активно включился в общий разговор.

Федор поначалу тоже смущался, но потом голод взял свое, и он, краем уха прислушиваясь к беседе взрослых, принялся за еду. Один Петр, которого мать усадила рядом с собой, поерзал, устраиваясь на сло­женном в несколько раз старом полавочнике, и сразу же потянулся к своим любимым гречневым блинам. Вскоре он так увлекся, что уже совсем не обращал вни­мания на сидевших за столом важных гостей, с удо­вольствием ел, пока его взгляд не остановился на серь­езном лице старшего брата, которого отец посадил ря­дом с собой.

Взяв теплый масленый блин, Петр некоторое время с интересом рассматривал его, затем потянул ко рту, откусил кусок, другой, третий. Хитро поглядывая на брата, мальчик развернул блин, посмотрел на него и, кажется, остался вполне доволен увиденным. Федор обратил внимание на какое‑то странное поведение ма­лыша и, оторвавшись от еды, уставился на него. Сде­лал он это как раз вовремя: Петр, перехватив взгляд брата, приложил блин к своему лицу и тихонько захи­хикал.

Зрелище было настолько уморительным, что Фе­дор, забыв о гостях, в присутствии которых следовало вести себя подобающим образом, рассмеялся.

Этот звонкий смех привлек всеобщее внимание. Мать, которой то и дело приходилось отвечать на ка­кие‑то вопросы гостей, вспомнив о том, что совсем за­была о своей обязанности присматривать за детьми, тут же строго уставилась на старшего сына, не пони­мая, чем вызван его смех.

Посадник вместе со всеми оторвался от враз пресекшейся беседы и почему‑то первым делом посмотрел не на Федора, которому никак не удавалось справиться с разобравшим его смехом, а на своего младшего отпрыска. На его лице отец увидел блин, который мальчик прижимал ладонями. Сквозь прокушенные в блине дыры смот­рели лукавые глаза, а высунутый наружу розовый язычок довершал картину. Отец замер в смятении, не зная, как ему сейчас следует поступить, и уже решил, что на­до наказать проказника, но в этот момент горницу на­полнил хохот. Смеялись и князь, и воевода, и сотник. Словно очнувшись, рассмеялся и сам посадник.

Нахохотавшись вволю, князь вытер глаза, на которых от смеха выступили слезы, и сказал, улыбаясь:

— А ты, Настасья, не хотела таких весельчаков за стол сажать. Вот ведь уморил!

— А по мне, так его наказать надо было бы, — едва скрывая улыбку, строго проговорил посадник, глядя на сына.

Тот, занятый своим делом, кажется, не услышал ни похвалы князя, ни грозных слов отца. Петр остался доволен своей затеей и, теперь не обращая внимания на слова взрослых, сложил вчетверо снятый с лица блин, обмакнул его в стоящую рядом плошку со сметаной и откусил большой кусок. В горнице снова зазвучал беззаботный смех князя. Чумазое лицо малыша, с отпечатавшимися на нем темными следами от жареного блина, теперь украсили широкие белые сметанные усы, которые Петр, как ни силился, но не мог слизать. Вконец отчаявшись, он вытер губы остатком блина и, с трудом запихнув его в рот, с немой мольбой уставил­ся на мать. Она, негодуя в душе, поспешно протянула сыну чашу с молоком, а когда наконец он проглотил блин и, довольный собой, посмотрел на нее, Настасья Петровна принялась вытирать полотенцем чумазое лицо ребенка, что‑то шепнув ему на ухо. От ее слов он сразу густо покраснел и пригнул голову к самому столу, лишь мельком осмотрев озорным взглядом всех находящихся в горнице.

«Ишь проказник какой, — подумал воевода, заме­тив этот взгляд, и, посмотрев на хозяйку, понял: — Ка­жется, не избежать ему наказания».

Словно прочитав мысли воеводы, князь, который был сегодня удивительно миролюбив и на редкость смешлив, проговорил, улыбаясь:

— Пора и к делам нашим возвращаться. Егор Ти­мофеевич тебе обо всем, что известно нам стало, пове­дает коротко, ты его уж нынче долго не держи. А Василько, не обессудь, я с собой заберу. — Князь снова улыбнулся, искоса посмотрев на разрумянившуюся дочку посадника, и, переведя взгляд на ее отца, ска­зал: — Напоследок хочу, чтобы подняли мы наши чар­ки за продолжателей рода твоего, Василий Алексич. Чтоб радовали дети тебя, росли крепкими да умны­ми. — Осушив чашу с медом, он поставил ее на стол и поднялся с лавки.

За ним следом встали из‑за стола воевода и сотник, которому по приказу Михаила Ярославича тоже над­лежало присутствовать на допросах ватажников.