— Руки у него в крови людской. Никого не жалел, ни старых ни малых, — подтвердил молодой чернобо­родый дружинник из сотни Василька. — Нам хозяин того дома, где мы прошлую ночь ночевали, говорил, что слух, мол, шел, что изверг кровью жертв умывался и кровь их пил.

— Тьфу, — сплюнул кто‑то и перекрестился.

— Слухи слухами, а то, что люди, которые любого самого страшного зверя не боялись, страшились не только в лес идти, но даже и по дорогам ездить — вот что важно, — вставил свое слово воевода.

— Что верно, то верно! — подтвердил сказанное князь и снова замолчал.

— Ты вот, Никита, говорил, что, мол, бродни они и есть бродни и бояться их нечего. Мол, оттого все случилось, что у страха, видишь ли, глаза велики. Но это хорошо говорить, когда сотню воинов ведешь, или те­перь, когда изверг в поруб упрятан! А народ‑то здешний не глупей тебя будет, да и мечи многие из них дер­жать умеют. Однако, как ватага места эти облюбовала, так для того, чтобы куда по нуждам своим отправиться, никто уже в одиночку в путь не отправлялся — попутчиков искал. Так, вишь, и это не спасало. А ты твердишь, что враг был негрозен! Завидки, может, берут, что не тебе слава досталась, а Васильку? — высказав все, что накипело, воевода умолк, уставившись в пустую чарку.

— Ну, что ты на меня, Егор Тимофеевич, напустился! — стал оправдываться Никита. — Я только так сказал, а ты уж про «завидки» заговорил. Ну, если не показался мне Кузька этот, что ж я могу поделать?

— А разве не ты говорил про то, что с броднями и дюжина твоих дружинников справилась бы? — на­помнил Демид забывчивому сотнику его слова.

— Ну, налетели, будто вороны! — отмахнулся Ни­кита.

— Так ты не виляй, а лучше повинись, сразу лег­че станет, — сказал Демид, глядя на Никиту исподло­бья каким‑то изучающим и в то же время грустным взглядом.

Князь с интересом наблюдал за перепалкой, ожи­дая, чем она закончится. Он уже знал о высказывани­ях Никиты, и даже упомянул о них, но раскрывать имени того, кто неуважительно отзывался об этой пер­вой победе, — а получалось, что и о нем, о князе, — не стал. Никита сам не сдержался и своим замечанием выдал себя. Видно, и в самом деле был обижен, что не его, а Василька князь взял с собой, и вот к этой обиде теперь добавилась зависть к славе победителя. А кто победитель? Он — князь. Его славят москвичи. И его победу пытается умалить сотник. Не понимает Никита этого, зависть глаза застилает. «Что ж нарыв прорвался, и это хорошо», — думал князь, переводя взгляд с одного лица на другое, замечая, как близкие его люди реагируют на сказанное.

— Ладно, ладно, уймитесь, — замахал руками Никита, словно от налетевших на него воронов, отбиваясь от противников, а потом, понурив голову, сказал не­громко: — Правы вы все! Позавидовал!

— Ну, так бы сразу! А то «не показа–а-лся»! — сов­сем по–стариковски проворчал воевода.

— А как же не завидовать! Он у князя первым по­мощником сделался! — кивнув в сторону Василька, опять запальчиво заговорил Никита, выпячивая ни­жнюю губу и становясь похожим на ребенка, готового вот–вот расплакаться. — Теперь героем стал!

— Ишь какой, а ты думал век тебе одному в героях ходить! — отозвался кто‑то сидевший в конце стола.

— Правда, правда! Все уши прожужжал, я, мол, первым в Москве побывал и вас, мол, сюда привел. Вы бы, дескать, словно дети малые в лесах без меня заплу­тали, — с издевкой проговорил Тихон.

Слова его были встречены громким хохотом, по­скольку вряд ли кто в княжеской дружине еще не слы­шал хвастливых слов сотника, который не уставал рас­сказывать всем о своем «героическом» поступке.

Засмеялся и сам Никита, зная за собой такой грех. На глазах его даже выступили слезы, то ли от смеха, то ли потому, что наконец‑то он избавился от всепогло­щающей зависти, которая мучила его с того самого мо­мента, как князь приказал ему остаться в Москве и следить здесь за порядком, а сам ушел из города с сотней Василька. Смех только пошел на убыль, как новое замечание заставило содрогнуться от богатыр­ского хохота стены гридницы.

— Никита потому так говорил, что сразу понял: теперь все девицы–красавицы только на Василька и бу­дут смотреть, — сказал с едкой усмешкой Демид.

Нахохотавшись вволю, решили выпить за дружи­ну, в которой все делают одно общее дело. И хоть собра­лись не во вселенскую субботу, когда православным принято поминать своих усопших родителей, а в заговенье, но кубки за них осушили. Потом застолье потекло дальше, и Михаил Ярославич лишь слушал разговоры, иногда отвечал на вопросы, обращенные к нему: поднимал чарку, когда кто‑то вновь предлагал выпить за князя и процветание Московского княжества, за одержанную победу и за победы будущие. Не раз по­мянули добрым словом и Ярослава Всеволодовича только о брате его, нынешнем великом князе — как сговорились — молчок.

Разошлись, когда на улице уже было совсем темно| Стремянный подвел княжеского коня, но Михаил Ярославич отмахнулся, решив вместе с воеводой пройтись пешком до своих палат.

— Что с пленными делать будешь, надумал? — спросил воевода.

— Есть на этот счет мысли, — нехотя ответил князь, вдруг почувствовав, что у него совсем нет жела­ния поддерживать серьезный разговор. Он не стал скрывать этого от воеводы и сказал прямо: — Ты, Егор Тимофеевич, не мучь меня сегодня расспросами. И без того голова гудит. Давай‑ка завтра с утра обо всем по­говорим, все обсудим, и заодно расскажешь, как ты тут без меня управлялся.

— Как скажешь, княже, — согласился воевода, — завтра так завтра. Спешить некуда. Дело уж сделано.

— Вот–вот! Спешить некуда, — кивнул князь.

Они молча прошли полтора десятка саженей и рас­стались у крыльца. Посадник повернул к себе, а князь, опираясь на перила, тяжело ступая, медленно поднял­ся в свои покои.

Не успел Михаил Ярославич переступить порог опочивальни, как за ним неслышно прошмыгнула зна­комая тень. Меланья, по–Собачьи преданно заглядывая ему в глаза, кинулась стягивать с него одежду, хотела расстегнуть украшенное вышивкой ожерелье, но он от­толкнул ее и уселся на перину, ничего не видящими глазами уставился на ставни, закрывавшие окно. Од­нако Меланья словно не заметила грубого жеста, опустившись на колени перед своим повелителем, она стя­нула с него сапоги и застыла в ожидании. Он перевел взгляд в угол, где мерцал огонек лампадки, потом опу­стил глаза и будто только сейчас увидел обращенное к нему бледное лицо.

— Подай воды! — буркнул он сердито.

Она, не понимая, чем рассердила князя, в чем пе­ред ним провинилась, быстро выскользнула за дверь и тут же вернулась, неся небольшую крынку с холод­ным молоком, подала князю, тот поднес ее к губам, сделал глоток и тут же отшвырнул в сторону.

— Во–ды! Я сказал: во–ды! — злобно глядя на де­вушку, с расстановкой проговорил князь.

Лицо Меланьи вспыхнуло, и она снова выскользну­ла за дверь, ругая себя за то, что решила подать князю оставленное Макаром молоко, которое Михаил Яро­славич обычно пил перед сном. Со слезами на глазах она, вернувшись в опочивальню, протянула ему ковш с холодной водой. Не так она представляла эту встречу после двух ночей разлуки, которые показались ей це­лой вечностью, думала, что и князь ждет не дождется встречи с ней, жаждет ее ласк. Но она ошиблась и те­перь едва сдерживала слезы и готовые вырваться нару­жу упреки.

Князь же не обратил никакого внимания на ее со­стояние, выпил почти всю воду, остатки плеснул себе в руку и мокрой ладонью провел по горячему лбу. Меланья стояла перед князем, а он глядел на нее, а видел другую, и оттого, что той — желанной — не было сей­час рядом с ним, его все сильнее охватывала злоба. Он всем сердцем хотел бы разделить с той темноокой кра­савицей радость сегодняшней победы, однако она пока так и была для него всего лишь незнакомкой, которая осталась там, на узкой московской улочке.

«Да, да, именно там, в посаде, на узкой кривой улочке, я и буду теперь искать ее. И обязательно най­ду!» — решил князь, будто наяву увидев и улочку, и калитку, и свою зазнобу.