— Я тебе про Фому — ты мне опять про Ерему! — возмутился Митрий, а про себя подумал, что недаром сотника воевода упрямцем называет. — Что я им дол­жен был сказать? И кому? Жене? Дочке? Сыну мало­летнему? Али слугам, которые язык за зубами держать не умеют? Домочадцы от одной горькой новости не ото­шли — глаза на мокром месте, а я им — нате еще изве­стие! Супруг и отец, мол, ваш еще одной ногой в моги­ле стоит, а шагнет ли туда или с вами останется, никто, кроме Бога, не знает. Ты вон и не родня ему, кажется, а как узнал, аж побелел весь, до сих пор тебя колотит, а им‑то каково такое услышать! Ты бы прежде, чем ме­ня упрекать, хоть малость подумал, — закончил он свое назидание более миролюбиво.

Некоторое время они ехали молча, но, когда за за­бором показались крыши княжеских палат, Василько, вдруг вспомнив о чем‑то, встрепенулся и, прервав затя­нувшееся молчание, спросил:

— А что, Митрий, ты в том годе мне тоже неправду говорил? Али как?

— Нет, Василько, тебе все как есть сказал, — ус­мехнувшись, ответил Митрий.

— А что так? — не унимался сотник.

— Да–к ты молодой, крепкий. Хоть и рана твоя, может, потяжелей была, чем у посадника, но он‑то в возрасте да грузен к тому же. Ты‑то — месяц еще не сменился — в седле уж был, а о его судьбе мы и загады­вать сейчас не станем. Так‑то вот.

На этот раз, удовлетворившись ответом, Василько лишь вздохнул и направил коня к воротам, у которых несли стражу дружинники из сотни Демида. За ворота­ми он распрощался с Митрием, условившись, что за­едет за ним утром и они вместе отправятся к посадни­ку, а если от того придет какое‑либо известие, то о нем без промедления сообщат сотнику. На том и расста­лись.

Вздохнув, Василько направился к своей сотне. А Митрий повернул коня к дому воеводы, думая по до­роге, чем вызвано такое участие сотника к судьбе по­садника. Припомнив, как смотрела на сотника юная дочка Василия Алексича и как он зарделся под ее взглядом, опытный воин и бывалый муж, кажется, до­гадался, в чем тут дело, и, когда переступил порог до­ма, в котором поселился воевода, на его лице блуждала лукавая улыбка. Он думал, что, как бывало часто, смо­жет скоротать вечер в беседе со старым приятелем, но тот собирался к князю и предложил вместе отпра­виться к нему.

Они вышли на порог и только тут обратили внима­ние на то, что метель наконец‑то стихла, хотя отдель­ные крупные снежинки еще тихо опускались на укры­тую холодным пухом землю. Путь до гридницы, где князь собрал своих ближайших товарищей, был недо­лог — снег лишь едва припорошил бороды двух вои­нов, успевших обменяться первыми впечатлениями о прошедшем дне.

В гриднице было жарко натоплено, народу было не­много — только свои, ближний круг, никого из вятших. Не успели воевода с Митрием усесться за столом, как в гридницу вошел князь, которого все шумно при­ветствовали. Когда он занял свое место, с кубком в ру­ке поднялся воевода.

— Позволь мне, Михаил Ярославич, порядок, из­древле заведенный, нарушить! — сказал он и, увидев, что князь благосклонно кивнул, продолжил свою речь: — Сегодня для всех нас важный день! Ты, князь, победу над врагом одержал, тем самым силу свою и му­дрость всем показал! Поднимем за это чаши меда пен­ного!

Радостные крики восхищения и одобрения, кото­рыми собравшиеся встретили слова посадника, ласкали слух князя. Опустошив свой кубок, он заговорил, и гул голосов сразу смолк — все вслушивались в его слова.

— Ты, Егор Тимофеевич, прав: нынче с полным правом говорить могу о победе дружинников моих. Со­брал я здесь тех, кто пришел со мной в Москву, чтобы слово доброе вам сказать за верную службу. Победа эта первая важна и для меня и для дружины — всем мы те­перь силу свою показали! И тому не верьте, кто скажет, что невелика честь с броднями воевать. — Он помолчал и как бы нехотя продолжил, сурово поглядывая испод­лобья на притихших людей: — Потому об этом вам сей­час говорю, что мне известно стало о разговорах, какие ведутся меж тех, кто с нами нынче не ходил. И разго­воры эти я пресечь сразу намерен. Вы все не в одной се­че мечи тупили, знаете, что и я до сей поры не на печи лежал, калачи кушая, так вот скажу не шутя: сотне, которая со мной на ватагу пошла, вчера в бою схлест­нуться пришлось не с калеками убогими, не с немощ­ными стариками, а с противником сильным да злоб­ным. В той сече многие себя воинами умелыми показа­ли. Все отличились и все доброго слова заслуживают. Особо сотника отмечу. Где ты, Василько, ну‑ка подни­мись да ко мне подойди. Обнять тебя хочу и выпить за твое здравие! Не подвел ты меня.

Сотник, смущаясь, поднялся и под одобрительные возгласы подошел к князю. Осушив кубок, тот провел ладонью по усам и миролюбиво проговорил:

— Проси, что хочешь! Кроме земли! Ты ее и без просьб своих получишь. Что голову потупил, али не надобно ничего? — спросил князь и, смотря, как крас­ка заливает лицо сотника, уже со смешком добавил: — Ну же, говори! В бою‑то — воин бесстрашный, а тут смутился, аки девица красная.

— Может, княже, невесту ему найти? — донесся голос воеводы.

Сотник при этих словах зарделся еще больше, а князь, готовый рассмеяться, еле сдерживаясь, спро­сил у сотника:

— А что, Василько, может, прав воевода? Найдем тебе невесту самую что ни на есть распрекрасную. Хоть на свадьбе погуляем! А? Что скажешь?

— Сам найдет! — пробасил Демид, а в сторону про­говорил тише: — Если уж не нашел.

— Ну что ж, сам так сам! — засмеялся князь и, по­хлопав сотника по плечу, сказал: — Ступай уж! Ищи хозяйку в дом новый! Да не мешкай, а то невест здесь маловато, другие всех разберут!

Буркнув что‑то под нос, Василько отправился к сво­ему месту, сев за стол, демонстративно почесал заты­лок и, скрывая смущенную улыбку в пшеничных усах, сказал так, чтобы все услышали:

— Придется поторопиться.

Слова его встретили дружным радостным хохотом. Некоторое время еще подшучивали над сотником, но затем разговор снова вернулся в серьезное русло, че­му прежде всего поспособствовал воевода, который за­говорил о былых сечах, победах и поражениях. Ва­силько его поддержал и по настоянию Демида, сидев­шего за столом рядом с ним, нехотя рассказал о некоторых моментах боя, хоть и скоротечного, но оказавшегося таким нелегким.

Князь тоже слушал этот рассказ, отмечая про себя, что сотник говорит о заслугах других, совсем не упоми­ная о своих подвигах. Михаилу Ярославичу это при­шлось по нраву, и он даже переглянулся с воеводой, который, судя по всему, тоже обратил на это внима­ние. Василько еще недавно был для князя новым чело­веком, но теперь, кажется, можно было не сомневаться в том, что сотник не подведет.

Услышав, что кто‑то спросил у Василька о неожи­данном нападении на сотню остатков ватаги, князь прервал сотника, начавшего отвечать на вопрос, и за­говорил сам.

— Об этом Василько еще успеет вам рассказать, — сказал он громко, — а прежде чем он поведает, как справедливая кара настигла этих нелюдей, хочу, чтоб помянули мы павших от их рук двух наших воинов. Да–да, двух воинов! Речь веду не только о Егоре, кото­рый в сечах рубился, но и о Николке. Пусть и отроком он еще был, но в деле себя показал и как воин голову сложил в бою. Помянем их, други!

Все закивали — кто‑то даже попытался избавиться от какого‑то сора, нечаянно попавшего в глаза, — и, помолчав немного, осушили чарки за упокой души по­гибших. Князь снова заговорил, прервав начавших ти­хо переговариваться, и предложил теперь выпить за здравие раненого посадника, который, по его словам, тоже внес свою лепту в общее дело. Тут тоже все под­держали князя. Потом вспомнили о пленных и о гроз­ном главном ватажнике.

— А мне он вовсе грозным не показался, — сказал разочарованно Никита.

— Кто ж грозен, когда в порубе сидит! — тут же от­ветил воевода.

— Ну не скажи, Егор Тимофеевич! Видал я во Вла­димире таких, что от одного их взгляда кровь в жилах стынет, — возразил сотник.

— А я, Никита, — вступил в разговор молчавший все это время Тихон, — видал, как от взгляда одногла­зого Кузьки его ватажники будто окаменели.