– О! – застонал от бешенства сенатор.

– Негодяй! – воскликнул маркиз. – Люди! Сюда скорей! Схватите этого злодея!

Несколько слуг стремительно вбежали в гостиную. Но прежде чем они успели схватить сенатора, он с ловкостью тигра одним прыжком подскочил к дону Родольфо и вонзил кинжал ему в грудь.

Сашем с глухим стоном повалился на руки брата и сына. А убийца, свершив свое страшное дело, отшвырнул от себя кинжал и, обведя сраженных горем присутствующих исполненным ненависти и торжества взглядом, произнес:

– Я отомщен! Делайте теперь со мной что хотите!

Прошло два дня с тех пор, как сенатор нанес свой предательский удар дону Родольфо.

Воспользовавшись смятением, охватившим всех мексиканцев после покушения на жизнь старшего отпрыска семейства де Могюер, папагосы без единого выстрела захватили асиенду дель Торо. Справедливость требует, однако, отметить, что индейцы – то ли потому, что получили заранее соответствующие инструкции, то ли потому, что были слишком ошеломлены и удручены тяжелым ранением великого сашема, – не чинили в асиенде суда и расправы.

Донья Марианна и донья Эсперанса, прибывшая в асиенду вместе с индейским войском, не отходили от изголовья больного.

Дон Фернандо не находил места от горя, а полковник не мог себе простить, что даже на один миг принял сенатора за порядочного человека. Вся асиенда была охвачена глубокой скорбью. Один только дон Родольфо спокойно ждал приближения смертного часа.

Фрай Серапио, прибывший вместе с индейцами, наложил первую повязку на рану. Раненый провел довольно спокойную ночь. Когда поутру монах снова вошел в комнату больного, дон Родольфо знаком попросил удалиться жену и племянницу.

– Ну, теперь, падре, говорите правду! – сказал он, помогая монаху снять повязку.

Лицо монаха невольно помрачнело, когда он взглянул на рану.

– Я обречен? Правда? – произнес дон Родольфо, внимательно следивший за выражением лица монаха.

– Все во власти Божьей, – нетвердым голосом произнес отец Серапио.

– Понимаю, – кротко улыбаясь, отозвался сашем. – Так сколько же еще часов осталось мне жить? Только прошу вас, падре, говорите правду и без утайки.

– К чему это, мой добрый сеньор… – начал было монах, но сашем не дал ему договорить.

– Послушайте, падре, я должен это знать. Мне надо успеть закончить свои земные дела, прежде чем начнутся небесные.

– Если не произойдет какого-нибудь чуда, – задыхаясь от волнения, отвечал монах, – с закатом солнца вы отдадите свою душу нашему Создателю.

– Благодарю вас, друг мой, – сказал сашем, на суровом лице которого не дрогнул ни один мускул. – Попросите сюда моего брата, мне надо поговорить с ним. А жену и племянницу постарайтесь задержать там до тех пор, пока я не позову их сам. Ступайте же, друг мой, мы еще увидимся до моей кончины. Монах удалился, едва сдерживая рыдания.

Беседа братьев тянулась долго. Дон Фернандо каялся во всех своих интригах против брата, место которого он занял в семействе де Могюер. Но дон Родольфо, далекий от мысли упрекнуть в чем-нибудь брата, напротив, горячо благодарил дона Фернандо за то, что тот взвалил на свои плечи тяжелую ношу главы знатного рода, предоставив ему полную свободу жить согласно своим вкусам и взглядам. Умирающий старался утешить брата, вспоминая разные эпизоды их счастливого детства. Еще многое другое было сказано в этой беседе, после которой маркиз вышел из комнаты, побледнев от горя и обливаясь слезами. Только теперь открылась ему во всем своем величии душа не понятого им дона Родольфо.

На смену маркизу в комнату вошли донья Эсперанса с доньей Марианной и фрай Серапио. А через несколько минут снова появился маркиз, на этот раз в сопровождении Твердой Руки.

Охотник, воспитанный в духе индейского мужества и стойкости, не в силах был сдержать свое горе и зарыдал, опустившись на колени у изголовья умирающего отца. Несколько минут отец и сын шепотом разговаривали друг с другом. О чем беседовали эти две сильные натуры? Неизвестно; это так и осталось тайной для всех.

– Подойди ко мне, племянница, – обратился наконец дон Родольфо к донье Марианне.

Девушка опустилась на колени рядом с Твердой Рукой; в глазах ее стояли слезы.

Несколько мгновений старик с умилением смотрел на побледневшие лица молодых людей, почтительно склонившихся перед ним. Затем, приподнявшись с помощью брата и доньи Эсперансы на постели, он произнес голосом, дрожащим от волнения:

– Дитя мое, отвечай мне по совести, как перед Богом: любишь ли ты моего сына?

– Да, дядя, – отвечала сквозь слезы девушка. – Да, я люблю его.

– А ты, сын мой, Диего, любишь ли ты Марианну?

– Да, отец, я люблю ее.

Дон Родольфо взглянул на брата; а тот, поняв его без слов, сказал:

– Благослови, брат, наших детей! Отец Серапио согласно твоему желанию тут же повенчает их.

Раненый простер над головами молодых людей свои дрожащие руки и произнес твердым голосом, исполненным невыразимой нежности:

– Благословляю вас, дети, будьте счастливы! – Ив изнеможении упал на подушку, лишившись чувств.

Когда стараниями обеих женщин дон Родольфо пришел в себя, он увидел алтарь, водруженный против его кровати. Отец Серапио, которому помогал служить Паредес, совершил обряд венчания.

– Теперь, друзья мои, – сказал дон Родольфо, – когда я исполнил свой долг мексиканца, мне остается только исполнить свой долг индейского вождя. Пусть войдут сюда воиныпапагосы.

И через раскрывшиеся двери в комнату хлынула толпа воинов, печальных, угрюмых и сосредоточенных Сашем, поддерживаемый своим сыном, снова приподнялся, чтобы достойно встретить их. Воины, среди которых находились Ястреб и Пекари, молча обступили ложе своего умирающего высокочтимого вождя.

Огненный Глаз обвел всех своим спокойным взглядом.

– Владыка жизни, – начал он недрогнувшим голосом, – неожиданно призывает меня к себе. Увы! Не на поле битвы, не славной смертью бойца умирает ваш сашем – он пал от руки подлого убийцы. Мне жаль покидать свой народ, не завершив дела, которое я начертал себе для его блага. Но найдется, конечно, среди вас другой человек, который довершит то, что не успел сделать я. Пусть братья мои продолжают войну, так счастливо и так славно начатую ими. Я ухожу, но мысль моя живет с моими воинами. Да не забудут они никогда, что владыка жизни создал их свободными людьми, и свободными должны они жить и умереть! Папагосы – храбрые люди и непобедимые воины; рабство – не их удел. Покидая эту землю, я прошу вождей помнить, что окружающие меня бледнолицые – члены моей семьи. Если братья мои сохранят после моей смерти добрую память обо мне, они не причинят зла этим бледнолицым, которые мне очень дороги. Мне остается сказать всего несколько слов: я желаю умереть не здесь, а среди своего народа, под сенью шатра из бизоньих шкур, как подобает воину. Я желаю, кроме того, быть похороненным согласно обычному церемониалу, принятому для погребения вождей.

При этих словах индейские воины невольно вздрогнули от радости; до этого момента они втайне опасались, как бы их сашем не завещал похоронить себя по обычаю бледнолицых. От имени всех воинов ответил Пекари:

– Желание отца нашего, Огненного Глаза, для нас закон; пока существует могущественный союз папагосов, никогда не будет причинено никакого зла бледнолицым, которые дороги ему. Отец наш может умереть спокойно: все его желания будут исполнены его детьми – папагосами.

В глазах сашема сверкнула радость: он знал, как свято соблюдают индейцы свое слово.

Но вот снова заговорил Пекари:

– Вожди папагосов скорбят, сердца их обливаются слезами при мысли о потери их отца. Они опасаются, как бы его смерть, наступившая в час, когда военные действия едва только начались, не внесла смятения и распри в наш союз.

– Моя жизнь до самого последнего вздоха принадлежит моим сыновьям. Чем могу я помочь им?

– О, наш отец еще многое может! – ответил вождь.