Мексиканское правительство решило отправить подкрепление из столицы в эти наиболее угрожаемые пограничные штаты. Однако это намерение не было приведено в исполнение; более того, оно породило новые и весьма серьезные осложнения для центрального правительства.

Случилось то, что вообще может произойти только в бывших испанских колониях, где царят беспорядок и анархия. Войска, предназначенные для отправки в Сонору, наотрез отказались идти сражаться с индейцами, заявив, что им «мало улыбается воевать с варварами, которые, в нарушение международного права, без всякой церемонии снимают скальпы со своих пленников».

Президент республики, сознавая опасность, грозящую стране, вздумал было силой данной ему власти принудить солдат выступить в поход. Тогда произошло то, что и следовало ожидать: солдаты продолжали упорствовать в своем неповиновении, и, в довершение всего, окончательно взбунтовавшись, устроили пронунсиаменто в пользу генерала, назначенного командовать экспедицией. Надо отдать должное этому генералу: он первый догадался высказаться против отправки столичных войск на помощь пограничным гарнизонам! Этот переворот оказался той искрой, которая подожгла пороховой погреб. Гражданская война в несколько дней охватила всю Мексику. Губернаторы Соноры и Синалоа, предоставленные собственным ограниченным силам, очутились в затруднительном положении, осложнявшемся к тому же неуверенностью самих губернаторов в том, что им удастся удержаться на своих постах при новом президенте. Неудивительно, что они воздерживались от решительных действий и не проявляли никакой инициативы, стараясь лишь получше укрепиться в пограничных опорных пунктах и удержать в повиновении солдат, готовых каждую минуту разбежаться.

Мы умышленно так долго задержались на этих исторических событиях, потому что они имеют существенное значение для дальнейшего нашего повествования. Дело в том, что о них-то и сообщил подробно Твердая Рука совету вождей.

– Мне думается, что настал час, – закончил Твердая Рука, – нанести тот решительный удар, который мы так долго подготовляем. В рядах наших врагов царит смятение, они потеряли присутствие духа, их солдаты боятся нас, и я убежден, что они не выдержат столкновения с нашими храбрыми и доблестными воинами. Вот все, что я могу сообщить совету; но я не хочу, чтобы наши решения дошли до ушей мексиканских властей. Вот почему я вышвырнул отсюда этого бледнолицего, который, по моему глубокому убеждению, продался нашим врагам. Сашемы сами решат, правильно ли я поступил или действовал необдуманно, под влиянием страстей. Я сказал. Шепот одобрения пронесся по залу, а польщенный охотник, смутившись, опустился на свое место.

– По-моему, – сказал взявший слово Свистун, – совету нечего больше обсуждать. Решение начать войну принято, теперь у совета лишь одна только забота: привлечь к нашему союзу другие индейские народы. А что касается военных операций и выбора часа для вторжения на мексиканскую территорию, то все это уже дело военной комиссии, которая обязуется хранить свои решения в строгой тайне. Я сказал. Теперь поднялся Огненный Глаз.

– Сашемы папагосов, и вы, воины союзных народов, – произнес он своим теплым и задушевным голосом, – настал час закрыть наш совет! Отныне будет заседать один лишь совет из пяти вождей. А вы, вожди и воины, возвращайтесь к своим племенам, вооружайте своих отважных сынов и прикажите им исполнить танец скальпа вокруг столба войны. Но восьмое солнце должно застать вас снова здесь, на этот раз во главе ваших воинов. Каждый из вас должен быть готов выступить в тот час, который будет назначен для вторжения. Я сказал. Довольны ли вы моим словом, воины-исполины? Вожди молча покинули свои места, отправились в другую комнату за оружием и, спустившись с пирамиды, помчались во весь опор по разным направлениям.

Огненный Глаз и Твердая Рука остались одни в зале.

– Сын мой, – сказал Огненный Глаз, – что можешь ты сообщить мне?

– Многое, отец, – почтительно ответил Твердая Рука. – Многое и очень важное.

Оставим на некоторое время наедине Огненного Глаза и Твердую Руку и вернемся несколько назад, к событиям, которые произошли в асиенде дель Торо еще до отъезда дона Хосе в Эрмосильо.

Молодые мексиканские девушки, выросшие в глуши, у самых индейских границ, за отсутствием общества и знакомых, проводят большую часть своего времени верхом на коне. Целыми днями они объезжают свои огромные поместья, протянувшиеся на двадцать-двадцать пять лье, скачут по горам и полям, навещают убогие хижины пастухов и пеонов. Донья Марианна, возвращаясь в асиенду после многих лет затворничества в монастыре города Сан-Росарио, горела желанием возобновить свои пленительные прогулки верхом по лесам и долам. В сопровождении слуги, а чаще всего одна, молодая девушка посещала то одного, то другого из тех, с кем были связаны лучшие воспоминания детства. Все восхищало ее во время этих прогулок: простор прерий, цветы, которые она собирала, солнце, под лучами которого она загорала, ветер, который дул ей в лицо, – одним словом, она была полна радостным и цельным ощущением жизни, тем светлым восторгом, который знаком одной лишь нетронутой юности. Чаще всего донья Марианна направлялась к одному ранчо, расположенному примерно в трех лье от асиенды среди густых зарослей мескита.

Это глинобитное строение возвышалось у берега реки, на довольно обширной прогалине бывшего леса, вырубленного и выкорчеванного под пашню бедными обитателями этого жалкого жилья. Позади ранчо виднелся загон, заменявший кораль для двух коров и четырех лошадей, составлявших все достояние хозяина ранчо. Надо, впрочем, сказать, что внутри это ранчо не казалось таким убогим, как снаружи. Оно состояло из трех помещений. Два из них были отведены под спальни; третье представляло собой большую комнату, служившую столовой, гостиной, кухней и всем чем угодно; сюда заходили даже куры, нахально поклевывавшие рассыпанные на полу зерна и крошки маисовых лепешек.

У правой стены этой комнаты находился низкий очаг – очевидно, для стряпни; середину комнаты занимал большой дубовый колченогий стол; в глубине комнаты виднелись две двери, ведущие в спальни. Стены этой комнаты были разукрашены теми безвкусными олеографиями, которыми парижские коммерсанты наводняют всю Америку; а ловкие коробейники для облегчения сбыта приписывают еще к ним объяснения, ничего общего не имеющие с содержанием картинки. Здесь, например, висела среди прочих олеография, изображающая переход Наполеона через Сан-Бернар[62]. Лошадь Наполеона ведет под уздцы горный проводник. Надпись под этой картиной гласила: «Великий старец Святой Мартин, разделяющий свою шинель с бедняком». Забавнее всего, что Наполеон был очень далек от того, чтобы «разделять» свою шинель с проводником (который, как видно, ничуть в ней и не нуждался), а, ежась от холода, сам кутался в нее. Несколько кресел дополняли обстановку комнаты. Такая незатейливая меблировка могла бы, пожалуй, сойти за роскошную в этих краях, где потребности весьма низки и люди не имеют ни малейшего понятия о бытовых удобствах. Это ранчо, с незапамятных времен принадлежавшее одной индейской семье, переходило из поколения в поколение от отца к сыну. Обитатели его были последними и единственными представителями многочисленного когда-то индейского населения, обитавшего на этой территории до вторжения испанских завоевателей.

Эти индейцы мансос, давно уже обращенные в христианскую веру, были старыми и верными слугами маркизов де Могюер, которые в свою очередь любили их и считали своим долгом оказывать им помощь и покровительство. Семья забыла свое индейское имя, ее знали только по фамилии Санхес. Она состояла из трех человек. Возглавлял семью слепой, но еще прямой и моложавый старик. Несмотря на свою слепоту, он уверенно расхаживал, не боясь заблудиться, по всем лесным тропинкам в сопровождении одной только своей собаки Бухало. Мать, сорокалетняя высокая и сильная женщина с крупными чертами лица, сохраняла еще следы былой красоты. Сын, хорошо сложенный молодой человек, отважный охотник, служил в асиенде в качестве тигреро[63]. Луиза Санхес вскормила донью Марианну, и молодая девушка, рано лишившаяся матери, питала к ней горячую привязанность. Вполне понятно, что в сердце юной доньи Марианны жила постоянная потребность излить на кого-нибудь свою нежность. Она не могла отдать ее вечно угрюмому на вид отцу и отдавала своей кормилице.