Войдя в отведенную им клетушку, Фрике оказался в полнейшей темноте. И он, само собой разумеется, попросил огня, добавив, что хотел бы проветрить помещение. Но поскольку его просьбу должен был передать Виктор, переводивший охотно, но очень медленно и не всегда вразумительно, наш друг попытался хоть немного раздвинуть листья, покрывавшие крышу. Его столь незначительный на первый взгляд поступок вызвал целую бурю, даже маленькие свинки завизжали, яростно размахивая хвостиками в знак своего возмущения.

— Бог ты мой, что это с ними? Здесь же дышать невозможно. Я не собираюсь уносить вашу крышу. Послушай, Виктор, не совершил ли я какого-нибудь святотатства?

Оказалось, молодой человек был не так уж далек от истины. Он узнал, что через малейшее отверстие в крыше в дом могут проникнуть души умерших предков и навести порчу на его обитателей, тогда жилище превратится в настоящий ящик Пандоры [136].

— Надо было сразу об этом сказать. Кто бы, черт возьми, мог предположить, что их предки настолько зловредны, что стараются насолить своим потомкам? Во всяком случае, эти шутники не так уж могущественны: здесь полным-полно всяких отверстий. Но, видимо, крыша — их любимое место. Будем уважать верования наших хозяев и перейдем в другое помещение. Ой!.. Что это такое? — вскричал вдруг Фрике слегка изменившимся голосом.

Он наступил на что-то мягкое и упругое, ползущее по покрытому кусками коры полу; сразу в темном закутке распространился тошнотворный запах мускуса, затем послышался приглушенный шелест чешуи. На этот звук тут же со всех сторон с адским хрюканьем сбежались маленькие свинки и, выставив вперед свои розовые пятачки, выстроились полукругом перед дверью.

— Уж не наступил ли я случайно на какого-нибудь предка? — спросил Фрике и, переступив через эту шуршащую ленту, вышел в коридор, за ним тут же выползли три или четыре великолепных змеи длиной метра в три, отливавшие самыми яркими красками.

— Смотри-ка, моряк, — заметил Пьер, — наши милые папуасы подготовили нам довольно любопытных товарищей на ночь.

— Змеи! Черт возьми! Тут не до шуток! Это единственное животное в мире, которого я боюсь. Они внушают мне не просто страх, а ужас и непреодолимое отвращение.

— Смотри-ка, свинки, кажется, совсем не напуганы. Наоборот, змеи, видимо, готовы сами отступить. Смелее, мои шелковые! Они же сейчас их съедят!

Но тут вмешался Узинак. Он проворно схватил длинное копье и, пользуясь им как палкой, сумел разогнать этот шумный отряд. Женщины и дети подхватили на руки испуганно к ним прижавшихся, словно маленькие болонки к своим хозяйкам, свинок. Узинак загнал в комнату змей и с шумом закрыл за ними дверь.

— Их бы запросто съели, не наведи я порядок, — проговорил он по-малайски.

— Кого?

— Змей, конечно. Мы откармливаем их здесь для еды. Они живут на свободе, это неядовитые змеи.

— Как угодно, мой милый папуас, но ни меня, ни моего друга ваши угри кустарников не привлекают.

Если бы Фрике успел изучить тот раздел зоологии, где говорится о змеях, он бы сразу узнал этот вид самых красивых и самых безобидных в мире питонов, очень распространенный в стране папуасов, который в некотором роде является переходным звеном между пресмыкающимися Старого и Нового Света, поскольку обладает отдельными отличительными особенностями и африканских питонов, и американских ужей.

Щитки, окаймляющие рот змей, имеют четырехугольные углубления, что делает питонов, несмотря на их добрый нрав, малосимпатичными. В длину они достигают от двух до трех метров. Кожа у них великолепного голубовато-стального цвета, хотя когда они только появляются на свет, она кирпично-красная, как бы испещренная иероглифами, с возрастом иероглифы исчезают, окраска становится ярко-оранжевой, потом темно-зеленой с прожилками и, наконец, голубой. Но как бы там ни было, Фрике не любил змей, независимо от того, красивы они или некрасивы, ядовиты или неядовиты.

Перед тем как снова пуститься в путь и добраться до Торресова пролива, Узинак сообщил нашим друзьям, что состоится праздник. В ожидании сего действа парижанин, устроившись со своими спутниками на открытой террасе этого воздушного замка, — Пьер называл ее баком [137],— с неподдельным интересом наблюдал за папуасами, о которых у нас в Европе еще очень мало известно.

Жители деревни внешне ничем не отличались от жителей острова Вудлэк: тот же цвет кожи, та же фигура, те же черты лица, те же украшения. Разве что причесывались они иначе: на голове у них были целые сооружения, способные обескуражить и изумить самых смелых художников. У одних прически напоминали, как сказал Пьер, настоящие щетки для обметания потолков, причем многие непокорные пряди выжигались углями; у других волосы были разделены на десять, пятнадцать, а то и двадцать клубков, перевязанных у самых корней веревочками и поднятых на тоненьких ножках, словно помпоны киверов; [138]у третьих на головах был всего лишь один огромный пучок, с воткнутым большим, похожим скорее на вилку гребнем из бамбука с тремя или четырьмя зубьями.

Фрике вспомнил, что в тот день, когда папуасы собирались расправиться с каронами-людоедами, Узинак что-то говорил ему о рабах. Хотя рабство было широко распространено в Новой Гвинее и в доме самого Узинака жили несколько невольников, Фрике не смог бы отличить их от свободных туземцев, если бы ему на них не указали. Жили они так же, как и их хозяева: так же одевались, ели такую же пищу, были не умнее и не глупее своих господ. Помимо принадлежности к одной и той же расе, их объединяли общие заботы, а посему все работали с равным усердием.

В большинстве своем это были дети либо похищенные, либо подобранные во время сражений. Они росли в доме своих хозяев, а став взрослыми, получали вольную и уже ничем не отличались от остальных членов племени. Впрочем, положение их значительно улучшилось после введения Голландией строгих законов.

Прежде, когда остров находился под властью малайских султанов, жители Новой Гвинеи, как и жители африканской Гвинеи, постоянно подвергались опустошительным набегам. Малайские корабли нередко приставали к берегам острова, и вожди папуасов продавали перекупщикам-работорговцам с Молуккских островов врагов, взятых в плен во время их бесконечных баталий. С этим, к счастью, уже покончено.

Наконец долгожданный день наступил. Пьер, Фрике и Виктор еще спали на своих циновках, когда обитатели дома во главе с Узинаком бесшумно переправились на берег. Вскоре, оглашая воздух громкими криками, они вернулись нагруженные огромными мешками с какими-то таинственными предметами. Когда мешки были принесены на террасу, крики, если только такое было возможно, стали еще громче. Узинак торжественно развязал мешки. При виде их содержимого Фрике не смог скрыть своего отвращения — они были набиты блестящими высохшими человеческими черепами, нанизанными по шесть штук на стебли индийского тростника.

— Вот так сюрприз, — проговорил Пьер, смотревший на происходящее с не меньшим омерзением, чем Фрике.

— Если это еще только приготовления к их празднику, что же будет во время самого торжества?

— Черт возьми! Они, видимо, хотят, чтобы мы стали свидетелями уж не знаю какого там каннибальского пиршества! Будь что будет, но я сматываю удочки!

— Ну и люди! Откармливают змей, занимаются людоедством, а дети их собираются играть в шары человеческими черепами.

— Но посмотри, с каким восторгом и с каким благоговением они касаются этих костей. Можно подумать, что мы присутствуем на какой-нибудь религиозной церемонии.

Собравшиеся мужчины, ритмично и несколько своеобразно двигаясь, что-то выкрикивали низкими голосами. Женщины и дети отвечали им пронзительным визгом, а трое старейших обитателей дома после каждого такого па начинали яростно трясти гирляндами глухо постукивавших человеческих черепов. Всей этой церемонии, казалось, не будет конца; у певцов от усердия совсем пересохло в горле, им приходилось время от времени смачивать горло очень приятным на вкус хмельным напитком, приготовленным из саговой пальмы.