С этими словами молодой человек взял кусок саговой лепешки и принялся есть ее с явным удовольствием, затем с нескрываемым отвращением указал на собственный рот и на каронов, желая дать им понять, что он предпочитает растительную пищу и питает отвращение к человеческому мясу. Оратор же продолжал с жаром разыгрывать свою пантомиму, из чего Фрике заключил, что тот решил, будто парижанину не нравится человеческое мясо вместе с саго.
— Но можно ли быть таким кретином, теперь он думает, что я люблю есть мясо без хлеба. Как бы объясниться с этим папуасом?
Вождь продолжал говорить все быстрее и быстрее, а это не предвещало ничего хорошего, тем более что остальные чернокожие взялись за оружие, готовясь к новому нападению. На сей раз положение спас Виктор. Видя, что события принимают трагический оборот, он выступил вперед и, очень смело подойдя к вождю папуасов, стал что-то говорить ему резким, пронзительным по своему тембру, напоминающим крики попугаев голосом.
Мальчуган говорил долго и свободно, чего наши друзья никак от него не ожидали. Однако аргументы его, видимо, возымели свое действие, так как — о чудо! — мрачное лицо вождя вдруг осветила широкая улыбка. Он опустил копье и, к великому удивлению Фрике, подошел и пожал ему на европейский манер руку, затем пожал руку не менее пораженному Пьеру. Их тут же окружили остальные воины, которые, видимо, больше всего желали сердечного согласия и спешили выразить нашим друзьям свое дружеское расположение.
— Вот так дела! — воскликнул Фрике, оправившись от удивления. — Ты что, говоришь на всех языках? — спросил он, обращаясь к сияющему пареньку.
— Нет, Флике, они говолят малайски. Очень холосо говолят. Он знает много евлопейцев, он челный, но не глупый.
— Что же он говорит?
— Увидев вас с людоедами, — ответил Виктор, речь которого мы не станем по вполне понятным причинам передавать дословно, — папуасы решили, что вы их союзники и тоже едите человеческое мясо. Очень далеко, там где заходит солнце, ему приходилось видеть людей, одетых и вооруженных как мы. Они были добрыми и кроткими, они убивали только диких зверей и ловили только птиц и насекомых. Он не раз служил им проводником и полюбил их. Вождь ошибся на ваш счет, потому что видел, как вы разделили свой обед с каронами, а они пользуются здесь дурной славой и им следует отрубать головы. Что же до папуасов, то они славные люди, мирно живут на берегу и охотно отрубают головы врагам, но никто из них никогда не пробовал человеческого мяса.
— Я все понял, но что они собираются делать с нашими гостями, которые понемногу приходят в себя после этой стычки?
— Отрубить им головы.
— Ну нет! Если этот славный господин… Спроси-ка его, как его звать.
— Узинак.
— …Если этому славному господину Узинаку показалось странным, что белые могут есть человеческое мясо, то скажи ему, что эти самые белые считают возмутительным обычай чернокожих отрубать головы себе подобным.
— Он говорит, что у них так принято.
— Надо будет отказаться от этой привычки. Я не позволю, чтобы нашедших приют под моей крышей., правда, крыши никакой нет, но это ничего не меняет, сидевших за моим столом, правда, стола тоже нет, это просто так говорится, подло зарезали.
— Он согласен, но требует за это бусы и ожерелья.
— Скажи ему, пусть зайдет в следующий раз. Сейчас я нищий, я все потерял.
Узинак не верил собственным ушам. Как могло случиться, что у белокожих, оказавшихся на земле папуасов, нет ни бус, ни ярких тканей, ни ожерелий. Они не собираются ловить насекомых или охотиться на птиц солнца? [124]Тогда зачем надо было приезжать в такую даль?
— Скажи, что, если он согласится отпустить каронов, я сделаю ему великолепный подарок.
— Ты не сможешь выполнить своего обещания, — заметил Пьер Легаль.
— Ошибаешься. Вспомни, у нас остались одна или две красных шерстяных рубашки, наш новый знакомец будет в восторге.
Папуас, обрадованный обещанием, повернулся к каронам и сказал им на своем языке, состоящем, казалось, из одних дифтонгов:
— Мне обещали белые люди. Белые люди говорят правду… Уходите отсюда.
Оба каннибала, потрясенные и несказанно обрадованные таким поворотом дела, вскочили, не говоря ни слова, и мгновенно исчезли в лесу.
Фрике, довольный подобным мирным решением вопроса и будучи человеком гостеприимным, предложил своим новым друзьям перекусить в ожидании ужина. А так как в животах у папуасов всегда пусто, предложение было принято с вполне объяснимой поспешностью. Этот «lunch» [125]затянулся до самого ужина, во время которого с большим аппетитом были съедены два кенгуру, застреленных весьма кстати Пьером Легалем.
Вскоре наступила ночь. Разожгли большой костер, и папуасы, радуясь, словно дети, собрались вокруг него и начали свои бесконечные игры и разговоры. Разговаривать было нелегко, ведь приходилось прибегать к помощи Виктора и Узинака… Тем не менее беседа не только не затухала, но даже, наоборот, благодаря комментариям обоих переводчиков становилась все оживленнее.
Героем этого вечера был Фрике. Парижанин хорошо знал, как дикари вообще, и папуасы в частности, любят музыку. Он сумел, правда безбожно фальшивя, устроить настоящий концерт инструментальной музыки. Концерт на 150° восточной долготы и на 10° южной широты! Парижский гамен был неистощим на выдумки; в ту минуту, когда славные островитяне, сидя на корточках, затянули, гнусавя, одну из своих жалобных и протяжных песен, на лужайке вдруг зазвучали то бодрые и громкие, как звуки горна, то гармоничные и проникновенные, как пение соловья, мелодии.
Волнение туземцев невозможно было передать. Дело в том, что Фрике обладал незаурядным талантом, — он умело извлекал, казалось из воздуха, самые разнообразные звуки; переходя от ласковой колыбельной к зажигательной мелодии какой-нибудь модной песенки, затем, не меняя курса, как говорил Пьер, исполнял с одинаковым успехом увертюру к «Вильгельму Теллю» и арии из «Прекрасной Елены». Было удивительно видеть, как вздрогнули островитяне, услышав хор солдат из «Фауста» [126], как заплакали под романс Розы, как пустились в пляс при звуках польки.
Наконец, выбившись из сил, Фрике вынужден был остановиться, хотя ненасытные слушатели громкими криками требовали продолжения концерта. Ему пришлось пообещать повторить все на следующий день, и лишь после этого парижанин смог растянуться под деревом.
— Удивительно!.. Невероятно! — воскликнул разлегшийся по соседству Пьер. — Никогда не слышал ничего подобного… Не хуже, чем в театре в Бресте [127]. Можно подумать, что у тебя музыкальная шкатулка в животе. Ты способен заменить целый оркестр.
— Да ты издеваешься надо мной, моряк, — рассмеялся Фрике. — Будто сам не знаешь, что два гладко выскобленных и завернутых в обрывок листа куска коры как бы превращаются в язычок кларнета. Теперь дуй себе на здоровье, если знаешь репертуар. Любой парижский мальчишка десятки раз слышал все музыкальные шедевры, примостившись в райке [128], превращавшемся, когда туда удавалось попасть, в настоящий рай.
— Но сам инструмент…
— Да говорю же тебе — здесь нет никакого секрета. Я не раз пользовался такой свистулькой, проказничая на парижских мостовых. И собаки на меня лаяли, и прохожие ругали… А сейчас надо постараться уснуть. Пока все идет хорошо, и мы с лихвой вознаграждены за прием, оказанный нам на острове Вудлэк. У меня возник план относительно папуасов. Поскольку у нас нет стеклянных бус, воспользуемся их любовью к музыке. Спокойной ночи.
Но одно дело — хотелось спать, а другое — уснуть. Наши друзья вынуждены были провести бессонную ночь, ибо папуасы, вместо того чтобы растянуться на земле, продолжали сидеть у костра, смеяться, разговаривать и обсуждать без конца события этого вечера, упорно стараясь воспроизвести мелодии из репертуара Фрике; на сон у них ушло не больше двух часов, — как только первые лучи солнца окрасили верхушки деревьев, они снова начали резвиться на поляне.
