Я знаю, все это звучит бессердечно, жестоко и черство. Но ведь правда, здравый смысл подсказывает, что ни один из учеников Пайнвилльской школы не стал бы рисковать своими деньгами, внесенными в качестве задатка в магазин спиртных напитков, и делать из взятого там напрокат бочонка бомбу.

Не могу поверить, что я шучу в такое время. Да и по поводу расстрела в Колумбийской школе тоже. Что же со мной такое? Почему я испытываю необходимость иронизировать сейчас, когда ничего смешного нет и в помине? Почему я издеваюсь над теми, кто пытается пережить трагедию с помощью сентиментальности, возведенной до уровня сенсации, когда мои собственные методы еще хуже? Неужели мой разум настолько испорчен нашей культурой, построенной на иронии, что я уже неспособна испытывать нормальные человеческие эмоции? Неужели это мой способ справиться с ужасом произошедшего?

Или я просто окончательно рехнулась?

Двадцать первое сентября

Вот еще некоторые факты, подтверждающие, что я душевнобольная:

1. Всем ученикам предложили одеваться в синее, белое и красное, чтобы продемонстрировать всеобщую солидарность. В первый день я так и сделала, однако в четверг перестала следовать правилу, потому что сочетание джинсовки с цветами американского флага делало нас всех похожих на артистов бродвейского мюзикла.

2. Когда очередное спортивное мероприятие было заменено поминовением со свечами, я подумала, что там будет интереснее. Так и оказалось.

3. Я не отрываясь смотрю Си-эн-эн, но не потому что хочу увидеть еще больше чужого несчастья. Просто я втюрилась в одного из телеведущих. Прошлой ночью он мне приснился в костюме супермена.

4. Меня бесит то, что мне придется менять планы по поводу колледжа. Если бы все это случилось на две недели позже, то я бы уже отправила свою заявку, и пути назад не было бы. Мое сердце осталось в Колумбийском университете, но теперь, очевидно, про Нью-Йорк мне придется забыть, а я не имею понятия, куда еще я хочу поступать, если вообще хочу, поскольку иногда мне кажется, что будущего просто не будет. Все это так мелко и эгоистично, что вызывает только отвращение.

5. Лишь одна вещь дает мне некое подобие надежды, и это не увещевания президента, и не звездно-полосатый ура-патриотизм, и не религиозный фанатизм, то есть не то, что, похоже, помогает всем остальным. Это что-то, чего, возможно, на самом деле и не происходит вовсе. Но в течение последних двух недель я клянусь, что видела, как Маркус смотрит на меня. И этот взгляд говорил мне: «Не будет ли у тебя запасной ручки?» Этот взгляд говорил: «Давай поговорим?» Так он не смотрел на меня с 31 декабря 2000 года. Вот так я умудрилась превратить национальную трагедию в двигатель своих эротических мечтаний. Я просто больна.

Хэвиленд хочет, чтобы я написала статью для «Крика чайки» о том, как события 11 сентября повлияли на американское общество. Она считает, что это станет неким катарсисом для меня и других учеников. Я знаю, что мне следует хотя бы попробовать разобраться со своими чувствами с помощью пера, но я не уверена, что смогу писать. Сомневаюсь, что мне удастся выдавить из своего болезненного эго социально приемлемую реакцию. И сказала ей, что пока я не буду уверена в том, что смогу выдать что-либо нормальное, мне лучше вообще ничего не писать. Ведь это не статья на тему моих мелких обид на Пайнвилль. Это, похоже, Третья мировая война.

А она сказала: «Именно поэтому тебе и нужно писать, Джессика. Пойми меня правильно. Твои прошлогодние статьи были чрезвычайно выразительными, но все они, как бы это сказать, были сфокусированы на школе. Неужели ты не хочешь расширить свой кругозор и перейти к рассмотрению мировых проблем? Неужели ты не понимаешь, сколько пользы получат твои одноклассники от возможности получать информацию о событиях глобального значения, обработанных сознанием их товарища?»

Меня страшно бесит, когда обо мне говорят в связи с моими «товарищами».

— Неужели ты не видишь, что это будет вызов, приняв который, ты не дашь скуке и самодовольству испортить твой выпускной класс?

Хэвиленд, как и Мак, хочет, чтобы я вырвалась из своего стеклянного шара со снегопадом. Я и сама думаю, что это неплохая идея. Но я опасаюсь, как бы я вместо прорыва на свободу не ударилась сильно лбом о стекло.

Двадцать девятое сентября

Я жила без особой надежды на лучшее даже в то время, пока Америка находилась на самом безопасном и богатом этапе своей истории. Так что можете себе представить, что я чувствую сейчас, после 11-го сентября.

На меня это воздействует на физиологическом уровне. Я бодрствую двадцать три с половиной часа в сутки, но не в полной мере. Я хожу как лунатик и совершенно ничем не могу заниматься.

Получила тройку за контрольную по физике. Никогда еще в жизни не получала троек.

А бег? Сейчас я бегаю с такой скоростью, что это скорее похоже на ходьбу. За весь сезон я ни разу не показала приличных результатов.

Моего отца это очень расстраивает, да и мать забеспокоилась, когда поняла, что я ничего не ем. Раньше я никогда не отказывалась от еды.

— Эти трагические события повлияли на всех, — сказала она, глядя в мою практически нетронутую миску с хлопьями. — Тебе стоит проконсультироваться с психотерапевтом, в этом нет ничего стыдного.

Да уж! Наш школьный психолог сама находилась в не лучшем состоянии! Все мы видели Брэнди на стоянке за школой, она нервно курила одну сигарету за другой, пытаясь справиться со стрессом от огромного количества учеников, штурмовавших ее кабинет в надежде на то, что ее бесконечная мудрость им поможет.

— Не думаю, мам.

Мама испугалась, ее брови нахмурились. В последний раз я видела ее настолько озабоченной в прошлом году, когда сообщила ей, что у меня пропали менструации.

Мы обе несколько минут сидели за столом молча. Все это время мама смотрела на меня, а я разглядывала удивительную зеленую нитку от ковра. Говорю вам, мозг совершенно не работает.

В конце концов, мать сказала: «Тогда сходи к Глэдди».

Она решила, что если я пойлу в «Серебряные луга» и поговорю с Глэдди и другими ветеранами Второй мировой о Гитлере, Хиросиме и холокосте, то я смогу — угадайте что? — более мудро смотреть на вещи.Если честно, то сил спорить у меня не было, и я согласилась. Ненавижу признавать правоту своей матери, но на сей раз она была права.

В «Серебряных лугах» меня приняли как настоящую знаменитость.

— Посмотрите, кто к нам пришел! — воскликнула секретарь на рецепшене — круглолицая дама лет сорока по имени Линда. — Это же Джей Ди!

— Э-э-э, здравствуйте, — сказала я, — а откуда вы меня знаете?

— О! Глэдди всем рассказала о своей умненькой внучке, которая как магнитом притягивает парней!

Я вяло рассмеялась. Как магнитом. Ха-ха-ха.

— Ступай наверх и иди на шум, — сказала Линда. — Найдешь ее в комнате отдыха.

Естественно, скрипучий голосок Глэдди, перекрывавший все остальные голоса, был слышен уже на полпути.

— И вот я говорю этому пареньку: «Из этого свиного уха кошелек не сошьешь!»

Бунтарский смех сотряс сразу несколько электрокардиостимуляторов. Казалось, старички вовсе не были расстроены событиями 11 сентября.

Глэдди сидела за карточным столом, тесно окруженная своей престарелой братией. Были ли это те же самые люди, которых я видела в прошлый раз, трудно сказать. Я не сторонница возрастной дискриминации, но для меня все пожилые люди выглядят почти одинаково. Тем не менее я заметила, что Mo, «котеночек», сидел к Глэдди ближе всех. Колода карт лежала на столике нетронутая. Игру отложили на неопределенное время.

Глэдди проревела, увидев меня:

— Джей Ди!

Затем вся тусовка по очереди произнесла:

— Это Джей Ди! — они были так рады видеть меня, как если бы я была Бобом Хоупом, Мильтоном Бэрлом или каким другим шоуменом прошлых лет.