Перед закатом в шатёр Тохтамыша шагнул главный харабарчи Адаш и доложил, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего Серпухова нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат – в дремучие леса по берегам Протвы.

                   - Пришёл ли тумен Кутлабуги? – спросил хан.

                   - Только что, Великий хан! – ответил Адаш, поклонившись. – Его нукеры сейчас разбивают стан, как ты велел.

                   - Идём к нему! – Тохтамыш поднялся с подушек. - И прикажи подать ужин в шатёр Кутлабуги!

                   Вечерний свет не проникал сквозь грубое полотно шатра, по углам в  плошках чёрного железа горел топленый сурочий жир, попахивало копотью и норой. В походах Кутлабуга не был склонен к роскоши, в шатре его находились только скатерти с угощением и подушки. Хозяин сам разлил кумыс для гостей в деревянные резные чаши и по древнему закону степи первым отпил несколько глотков из своей, показывая, что напиток его не отравлен. Хан, держа в руке нетронутую чашу, вдруг спросил:

                    – Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?

                    Кутлабуга не отвел взгляда…

                    – О том, повелитель, тебе следует спросить самих урусов.

                    – Что ты хочешь этим сказать? – глаза хана подёрнулись холодной сталью.

                    – Великий хан, мои воины заарканили в лесу несколько серпуховских мужиков. Они говорят, что Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.

                    – Серпуховский воевода враг своему князю Владимиру Храброму?

                    – Повелитель, мужики крестились и уверяли, что воевода только исполнил волю князя.

                    Тохтамыш верил и не верил словам своего темника… Со многим он сталкивался в походах, но чтобы люди сами сжигали свои жилища, пусть даже и покидая их,  такого прежде не видел никогда. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.

                    – Почему они это сделали? – хан мрачно глядел в глаза темника. - Они ведь знают: мы никогда не поселяемся в их домах.

                    – Они не хотели ничего оставлять нам, – спокойно ответил Кутлабуга. – В покинутых жилищах всегда что-то можно найти. Урусы знали, что мы все равно сожжём город, и не оставили нам этой радости.

                    – А что думаешь ты, Адаш?

                    – Повелитель, урусы хотят создать перед нами выжженную пустыню, в коей мы не найдем добычи и пищи.  Они хотят вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать – у них нет на это времени! К тому же, сжигая город, князь Владимир вызвал тревогу в своей земле. Зарево горящего города ночью видно далеко.

                    В глазах Тохтамыша плеснулась тяжёлая муть... Великий хан задумался, потягивая кумыс.

                    Ели в молчании. Слуги неслышно входили и выходили, меняя блюда.  За вареной бараниной последовали обильно политый маслом разварной рис, свежий овечий сыр, копченые языки. Затем подали сладкий костный мозг жеребенка с жареным просом. И, наконец, слуги внесли сладости: шербет, кусочки плавленого сахара, сушеный виноград, засахаренные орехи, семечки арбуза и дыни. Обильно лились в чаши кумыс, просяное пиво, сладкое легкое вино.

                    – Теперь я увидел: русы – жестокий и беспощадный враг, – заговорил хан, пресытившись и отвалившись на мягкие подушки. – Что ж, они сами подняли зажженный факел!

                    Мурзы притихли, внимая…

                    – У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Завтра же рассыпь их на сотни, оставив здесь три тысячи! Ты, Кази-бей, сделаешь то же самое. Ваши сотни рассеются вокруг на два дневных перехода. Нукеры не должны оставить ни одной деревни – всё выжигать дотла! Сейчас пора урожая, кормите коней зерном с полей – не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне – они пополнят наши тысячи!

                    Как саранча сплошной тучей налетает на цветущие земли, рассеиваясь по хлебным нивам, пышным лугам и обильным садам, оставляя повсюду лишь мертвую, зараженную тленом и зловонием землю да остовы оголенных, обглоданных деревьев, так тысячи хищных всадников Орды омертвили южные волости Великого Московского княжества, сжигая села, деревни и погосты, полоня и убивая людей.

                    Едучий дым и стаи воронья снова заклубились над русской землей. Снова скорбными трактами потянулись к Оке вереницы связанных волосяными веревками людей под солнцем палящим, подгоняемые бичами ордынцев. Снова на пепелищах выли ночами осиротелые собаки, и осмелевшие волки выходили из урманов лизать кровь убитых, рвать бездомную скотину. Сытые вороны и коршуны лениво клевали глаза мертвых младенцев, стариков и старух, а на брошенных полях и огородах, в покинутых избах, клетях и амбарах явились неисчислимые полчища огромных, упитанных крыс.

                    Всюду, где прошлась Орда, она словно плодила нечисть: ворон, крыс и волков…

                    Наконец-то, после долгих разговоров и осмотра новых хозяйственных построек в скиту, который постепенно превращался в лесную деревеньку,  Степан дал указания сотникам и десятникам и смог уединиться с Настёной…

                    Девица увлекла его на край поселения, где на пригорке стояли стожки накошенной для скотины травы, и они влезли на высокую копёшку, сразу провалившись в сладкий дух луговых трав, кружащий голову и увлекающий в незнаемое… Настёна бросила на траву рядно и они легли, тесно прижавшись друг к другу… И вмиг исчезла суета дневная, забылась война и смерть – лишь великое таинство любви существовало сейчас для двух сердец, бешено рвущихся в объятия блаженной страсти…

                     Потом они долго лежали в изнеможении, глядя в бездонное ночное небо, осеянное мириадами больших и малых звёзд, блистающих в ночи, словно яхонты драгоценные. Чумацкий шлях, выстелив в небе широкую россыпь звёздного тумана манил тайной и обещал райские кущи, кажущиеся такими близкими и желанными… И кривой серп месяца качнулся вдруг, будто головой кивнув в одобрении только что свершившегося акта продолжения жизни людской на исстрадавшейся земле…

                     Настёна гладила свежие, только-только зажившие шрамы на груди Степана и поражалась тому, что такой сильный, жестокий с ворогом и властный человек оказался таким нежным и ласковым с нею.

                     - Ох, Стёпушко, как же истосковалось по тебе моё серденько! – тихо сказала Настя. – Вот хучь и занята я цельный день по хозяйству так, что и дыхнуть некогда, а всё ж о тебе кажный миг мыслю. Как ты там, жив ли, не поранен ли… Все думки о тебе, любый мой!

                      - Ништо, милая, - ответил Степан, поворачиваясь к девице. – Вот погоним татарву из пределов нашенских… Заживём тогда тихо и мирно для себя лишь!

                      Настёна тихо засмеялась, блеснув глазами в темноте, высвеченной лишь бледным серебром месяца.

                      - Ты пошто смеёшься-то? – спросил Степан.

                      - Дык, знаю уж тебя, неугомонного! – улыбаясь, ответила Настя. – Татарву погоните, так ты себе иного ворога сыщешь! Ить не будешь ты никогда у бабьего подола сиднем сидеть! А мне, видать, Господом уготовано всю жизнь тебя ожидать с полей сражений всяких… Только ты не думай, Стёпушко! Я готова к энтому! Понесу свой крест, сколь Бог дасть!

                       - Да я и не сумлеваюсь, милая! Знаю, что верной супругой будешь и матерью доброй дитям нашим!

                       - Вот и верно, что не сумлеваешься, - тихо сказала Настёна и...  нашла губами его уста жёсткие…