Чико, усмехнувшись, сказал:

— Погляди на нее! Она хочет быть такой же, как Долорес… Ты думаешь, о чем говоришь?

— Думаю! — отрезала Росита. — И ты не смейся. Не то сейчас время, чтобы смеяться. И чтоб сидеть в своих норах, когда другие воюют.

Дядя Хосе молчал. Наверное, считал, что Росита права. Будет она воевать или не будет, а вот летчикам в дороге пригодится. И хорошо она придумала: «Сбросили на деревню бомбы, сожгли их дом, и они теперь бредут со своим тощим скарбом куда глаза глядят…»

И все же он спросил у Прадоса:

— Она решила идти с вами. А как на это смотрите вы? Она спрашивала об этом у вас?

— Нет, — ответил Эмилио. — Об этом Росита с нами не говорила… Но если она так решила… Если…

— Да, да, я так решила, — не дав Эмилио договорить, Росита подошла к нему и просяще заглянула в его глаза. — Вы не бойтесь, сеньор Прадос, не бойтесь. Вот посмотрите, как все будет хорошо…

Прадос говорил:

— Мы должны обойти Сигуэнсу стороной. В городе полно фашистов, там, наверное, штабы, а где штабы — там всегда опасно.

— Фашистов здесь везде полно — и в городе, и не в городе, — возражал Денисио. — Обходить Сигуэнсу стороной — значит, искать стежки-дорожки. А как раз на стежках-дорожках скорее всего и влипнешь. У них примитивная логика: коль люди ходят по закоулкам — значит, боятся, а коль боятся — значит, в чем-то виноваты.

Прадос согласился. «Наверное, — подумал он, — Денисио прав. В городе больше толчеи, там меньше будут обращать внимание на бедную крестьянскую семью…»

Совсем не зная города, они все же старались выбирать улочки поглуше и побезлюднее, по ветхим домам угадывая окраины города. Но солдатня встречалась почти на каждом шагу. В основном это были итальянцы из потрепанного корпуса Роатты — грязные, небритые, с перевязанными головами, с самодельными костылями, с подвешенными на черных от крови повязках руками…

Долгое время Прадоса и его друзей никто больше не останавливал. Чтобы не мешать изредка встречающимся повозкам и машинам, они шли поближе к выложенным из камней заборам: Росита вела мула, за ней — Денисио, и замыкал шествие Эмилио.

И вдруг, свернув в узкий переулок и пройдя по нему несколько десятков шагов, они неожиданно оказались перед широкой площадью, от края до края забитой машинами, артиллерийскими обозами, танками, санитарными повозками… И всюду — солдаты, офицеры, толчея, шум и гам, выкрики команд, ругань и… дикий хохот откуда-то с середины площади, настолько громкий, что он порой заглушал все остальные звуки.

— Повернем назад, — сказал Эмилио Прадос. — Надо поскорее отсюда уйти.

Он не на шутку встревожился: здесь, на площади, были уже не только пьяненькие итальянские солдаты, подавленные недавним разгромом и мечтающие подальше унести ноги. Здесь Эмилио Прадос увидел испанских фашистов — чистеньких, вышколенных, преданных Франко до последней капельки крови, тех, кто с самого начала связал с ним судьбу и кто решил идти с ним до конца — или к славе, или к гибели. Они выделялись не только формой — что-то жестокое, фанатичное было почти в каждом лице, и все лица казались удивительно похожими друг ка друга. Эмилио Прадос понимал, что такие его соотечественники не менее страшны и не менее опасны, чем мавры или наемные убийцы из иностранного легиона.

Видимо, сюда была подтянута свежая часть из резервов, которую не сегодня завтра бросят в бой. Сейчас солдаты и офицеры этой части, наверное, отдыхали. И, конечно, развлекались, как могли: задирали побитых итальянцев, прямо на площади пили вино из порронов, орали песни, пьяно плясали. Но что-то главное происходило там, в центре площади, откуда раздавался дикий хохот, и чего ни Денисио, ни Прадос, ни Росита видеть не могли, так как центр площади был закрыт от них сгрудившимися машинами и повозками.

— Повернем назад, — повторил Эмилио Прадос. — Надо побыстрее отсюда уйти.

Но было уже поздно. С десяток фашистских солдат с винтовками в руках отрезали им путь и погнали на середину площади. Чуть поодаль от них такие же солдаты гнали перед собой большую группу мужчин, женщин и детей. Подталкивая их винтовками, солдаты громко смеялись и кричали:

— Поторапливайтесь, идиоты, не то опоздаете на бесплатное представление!

Слева и справа на «бесплатное представление» вели, угрожая им винтовками и пистолетами, насмерть перепуганных крестьян и крестьянок в таких же ветхих одеждах, в какие были одеты Денисио, Прадос и Розита, их захватили на рынке: они несли в руках корзинки, холщовые сумки, а некоторые прижимали к себе орущих кур и гусей. Трое или четверо тащили за собой упиравшихся мулов, ошалевших от гвалта и крика.

И вот центр площади. Солдаты замкнули широкий круг, в середине которого стояли двое полуголых парней, связанных за руки веревкой. Избитые, с кровоточащими ранами, с распухшими от побоев лицами, они затравленно озирались по сторонам, переступая босыми ногами по холодным булыжникам. На шее одного из парней висела дощечка с надписью: «Предатель Испании!»

Проходила минута, другая, а парни продолжали стоять все на том же месте, и было видно, как они дрожат от холода. А над площадью уже плыл гул нетерпения, солдаты топали, орали хором:

— Давай корриду, пора начинать!

Но вот к связанным парням направились два фашистских солдата. Каждый из них нес небольшой сверток, нес на вытянутых руках с какой-то торжественностью, точно это была для тех двоих высокая награда. И вся площадь примолкла, затаилась в ожидании занятного зрелища. А солдаты, подойдя к парням, движениями фокусников подбросили свертки вверх, и все увидели, что это обыкновенные крестьянские мешки с большими заплатами.

Раздался смех, кто-то громко выкрикнул:

— А дальше?

Парней развязали. Наверное, они решили, что сейчас на них набросят эти мешки и начнут расстреливать. Они были готовы к этому. В их глазах ни тени страха. Им вот только надо попрощаться друг с другом, сказать друг другу несколько слов. И, главное, до конца продержаться. Пусть и друзья и враги видят, как умеют умирать солдаты Республики…

Однако мешки на них не набросили. Вначале одному, а затем и другому было приказано влезть в них, а когда, не сопротивляясь и все также думая, что сейчас их расстреляют, парни сделали это, фашистские солдаты подняли с земли веревки и стянули края мешков у самого горла каждого пленного. Это было похоже на то, как во время деревенских праздников, вот так же облачившись в мешки, соревнуются, кто быстрее проскочит в них от одной оливы до другой.

Росита шепотом спросила у Эмилио Прадоса:

— Что с ними будут делать?

Эмилио сжал ее руку, ответил чуть слышно:

— Молчи, Росита.

Между тем фашисты взяли еще одну веревку, по краям ее сделали две петли и каждую набросили на шею одного и другого парня. Теперь они были снова привязаны друг к другу, их разделяло расстояние не больше полуметра. После этого солдаты ушли, оставив свои жертвы в центре площади.

И вдруг в наступившей ненадолго тишине — напряженной, нетерпеливой, как во время корриды, когда разъяренное животное в последнем прыжке бросается на тореро, — и вдруг в этой тишине послышался гул мотора, и на площадь выехала танкетка, гремя гусеницами и скрежеща по булыжникам. Медленно, очень медленно, словно пробираясь на ощупь, она поползла к центру площади, к тому месту, где стояли два республиканских солдата. На мгновение остановилась и опять поползла, теперь уже чуть быстрее, с каждой секундой все ближе и ближе приближалась к парням, которые смотрели на нее, точно загипнотизированные. А танкетка была уже совсем близко, они, наверное, уже ощущали жаркое дыхание ее мотора, но не двигались с места, будто ужас приковал их ноги к булыжникам. И только когда между ними и танкеткой оставалось не больше шага, когда казалось, что вот сейчас гусеницы подомнут их под себя и раздавят, парни прыгнули в сторону, оглянулись, снова прыгнули, а когда танкетка развернулась и снова начала на них наползать, они, путаясь ногами в мешках, поскакали-попрыгали подальше от нее, подальше от неминуемой гибели. Один из них упал, петля на шее другого парня натянулась, но он все же устоял на ногах, поджидая, когда поднимется его товарищ. А танкетка опять наползала, и парни, спасаясь от нее, снова поскакали-попрыгали, поминутно на нее оглядываясь. Фашисты хохотали до слез.