Колонна «ансальдо» и «лянчисов» не так-то далеко и ушла. Догорает подожженный танк, не потухли еще костры от горевших грузовиков и легковой машины. По дороге и у холмов снуют санитары, подбирая оставшихся раненых солдат.

Бенито подает команду:

— Заходим!

Посмотреть сейчас в его лицо — это не Бенито. В запавших глазах — лихорадочный огонь ненависти, морщина прорезала лоб, в уголках губ залегли старческие складки. Он ведет свою машину вдоль колонны, вокруг него рвутся снаряды зениток, ошалевшие от страха и злобы танкисты строчат по его истребителю из пулеметов, солдаты, упав на землю, стреляют из карабинов и винтовок.

А Бенито молчит. И так же, как командир, молчит вся эскадрилья. Но вот Бенито видит еще один затухающий костер — это догорает машина севастопольца Морева. Ничего другого, кроме теперь уже бледных, угасающих язычков огня и расползающихся в стороны струек дыма, Бенито не видит, но все же ему кажется, будто он различает тлеющий черный реглан Морева, шлем с раздавленными очками и отброшенный планшет с пожелтевшим от пожара целлулоидом.

Над этим затухающим костром Бенито делает круг. Входит в круг и вся его эскадрилья — машина за машиной, длинной неразрывной цепью под самой кромкой спадающих с холмов хмурых туч. А потом…

«Ничего подобного я до сих пор не видел, и пусть сохранит меня святая церковь от того, чтобы когда-нибудь это снова повторилось, — писал в своем дневнике лейтенант итальянского экспедиционного корпуса танкист Фраскини. — Эти дьяволы устроили нам настоящую кровавую баню. Они то уходили в облака, и тогда мы начинали молиться, чтобы они не вернулись, то вновь один за другим вываливались оттуда и, проносясь над дорогой в трех-пяти метрах от земли, обрушивали на нас такой шквал огня, от которого нигде не было спасения. Солдаты, выпрыгнув из машин, в панике разбегались, машины горели, дорога превратилась в сплошной костер — она стала ловушкой, в которую попадало все больше и больше людей… Какой-то капитан-артиллерист вытащил пистолет и начал палить из него в небо, но через несколько секунд упал, словно перерезанный пулеметной очередью. Раненый солдат опустился на колено и приготовился стрелять из карабина, но его подмял под себя танк, из люка которого выбивалось пламя…

В Италии нам говорили: „У республиканцев нет авиации. Или почти нет. Какие-то старые колымаги да десяток-другой русских допотопных истребителей, которые уходят сразу же, как только увидят пару наших „фиатов“. Сейчас мы на своей шкуре испытываем, что это за старые колымаги. Испанцы называют их „москас“ — мухи, но, черт меня подери, эти мухи пострашнее молний в горах, когда ты чувствуешь себя совсем беспомощным перед их слепой силой. Сегодня они налетают на нас уже второй раз, одни и те же, мы видим это по красной стреле, нарисованной на фюзеляже их главного дьявола. Когда мы вышли из Бриуэги, у нас было прекрасное настроение, мы пели песни и шагали по этой чертовой дороге так, словно уже разбили и Листера, и Лукача. Сейчас нам не до песен. Паника среди солдат невероятная, потери велики, а ведь мы еще не вступали в настоящий бой… Сейчас эти дьяволы улетели, но если они придут сюда и в третий раз, кое-кто наверняка свихнется“».

А они пришли и в третий раз. И устроили такую же кровавую баню. Но уже на втором заходе зенитный снаряд взорвался в кабине Мити Урванцева, и обломки его машины рухнули прямо на «лянчис» с насмерть перепуганными солдатами. Потом задымил и ушел в сторону «ишачок» мексиканца Луиса Бермего, а уже в конце четвертого захода, когда Бенито дал сигнал собраться и уходить на свою базу, он вдруг почувствовал вроде бы легкий толчок в плечо. Вначале он даже не обратил на это особого внимания, но вскоре его пронзила такая острая боль, что потемнело в глазах. С каждым мгновением боль усиливалась, теперь Бенито ощущал, как кровь толчками пробивается, через рану и стекает по внезапно одеревеневшей спине.

Однако самое главное, что Бенито пугало и тревожило, — это временами накатывающийся на глаза густой мрак, сквозь который он ничего не мог разглядеть. Все как-то вдруг смешалось, небо неожиданно падало на землю, земля начинала кружиться с невероятной скоростью, будто это была и не земля, а разукрашенный холмами, дорогами, перелесками и реками вращающийся волчок. Исчезали крылья машины, приборная доска застилалась розово-красным туманом, и Бенито не мог в этом тумане различить ни циферблатов, ни стрелок приборов, ни компаса… Он судорожно сжимал ручку управления, встряхивал отяжелевшей головой, кричал что-то невразумительное, словно криком хотел отогнать навалившуюся на него беду.

А мрак все сгущался, и все реже приходило просветление, когда Бенито успевал выровнять помимо его воли кренившуюся, теряющую скорость или падающую на крыло машину. В моменты такого просветления он успевал увидеть самолеты своей эскадрильи, окружающие его истребитель, успевал даже различить встревоженные, до крайности озабоченные лица то одного, то другого летчика.

«Не дотяну, — в отчаянии думал Бенито. — Не смогу дотянуть… Упаду… Хотя бы продержаться несколько минут…»

Он уже совсем обессилел и уже совсем потерял надежду, когда вдруг увидел под собой аэродром и разбросанные по его краям самолеты. Он сразу узнал этот аэродром — здесь стояла эскадрилья Хуана Морадо, здесь сейчас должны находиться и командир полка Риос Амайа, и комиссар Педро Мачо.

Эскадрилья базировалась в двадцати пяти километрах от этого аэродрома, ему лучше всего было бы лететь к себе, но он знал, что туда уже не дотянет. Он и этому аэродрому обрадовался, как родной земле, и теперь мечтал только об одном: пускай судьба пошлет ему еще несколько минут «просветления», чтобы он смог сесть и не разбить машину.

Земля была совсем рядом, Бенито не столько видел ее, сколько чувствовал. И понимал, что вот именно в это мгновение ему надо совсем убрать газ, потом на всякий случай выключить мотор, потом добрать ручку управления…

Он открыл глаза и увидел седую голову Педро Мачо.

— Я буду жить, — твердо сказал он комиссару. — Я еще буду летать.

Педро Мачо взял его руку и не отпускал до тех пор, пока не увидел да лице Бенито слабую улыбку. Протиснувшись вперед, Гильом Боньяр проговорил:

— Порадок, Бенито… Хочешь, я сделаю баррину? Где есть Павлито? Слышишь, Павлито, даем баррину! А баррина угорела, сахару кучу съела, вот так баррина!

Бенито продолжал улыбаться.

Эстрелья вытирала слезы.

Хуан Морадо сказал, обращаясь к Денисио:

— Скажи Бенито, что мы сейчас вылетаем. Туда, к Бриуэге… Скажи, что мы дадим фашистам хорошо курить…

Бенито спросил:

— Где моя эскадрилья?

— Пошла на свой аэродром, — ответил Денисио. — А мы сейчас вылетаем. Туда, к Бриуэге.

— Сегодня мы потеряли троих, — сказал Бенито.

И закрыл глаза.

Риос Амайа сказал Хуану Морадо:

— Через несколько минут группа бомбардировщиков будет над нашим аэродромом. Она идет к Бриуэге, и вы должны ее сопровождать.

— Кто ведет группу? — спросил Хуан Морадо.

— Капитан Эмилио Прадос. Это замечательный летчик и замечательный человек. Поднимайте свою эскадрилью, Хуан, бомбардировщики Прадоса вот-вот появятся.

— Слушаюсь, камарада хефе.

— И еще, — добавил Риос Амайа, — есть сведения, что фашисты тоже ввели свою авиацию в действие. Надо быть поосторожней, они сейчас злы как черти на сковороде: Роатта не простит им ту баню, которую ему устроили наши летчики. Они захотят взять реванш.

— Наверняка, — согласился Хуан Морадо.

Погода заметно улучшилась. Открылись холмы, сквозь разрывы облаков там и тут просвечивали куски синего неба. И сами облака уже не были такими мрачными и темными, они поднимались над землей все выше и выше, солнце словно поджигало их края, и казалось, что там, в закручивающихся спиралях, насквозь пронизанных стрелами солнечных лучей, идет золотой дождь.