— Он тебе самому это говорил? — недоверчиво спрашивали у Мигеля.

— Он говорил это Лине, — отвечал Мигель. — А я сидел и слушал. Сеньор Альварес сказал Лине так: «Я хочу, чтобы ваш друг Мигель присутствовал при нашем разговоре. Потому что это честный разговор и скрывать мне нечего».

— А Лина? — опять спрашивали у Мигеля.

— А Лина? Она сперва молчала. Ожидала, небось, что скажу я. Лине, конечно, было трудно. Сеньор-то Альварес — вон какой. «Будто ангел», — говорила она потом. Да я и сам понимал. Согласись Лина — и жизнь у нее стала бы совсем другой. Сами рассудите: куда ни повернись — везде слуги. И дом — настоящий дворец. А я слушаю сеньора Альвареса и думаю: «Если по всем правилам, надо мне сейчас взять дубинку и пересчитать ему ребра. Чтоб не сманивал чужих невест. Мало ему таких же знатных сеньорин, как он сам? Чего лезет в чужие дома и в чужие души?!» Но думал и о другом. Останется Лина со мной — и ничего хорошего в жизни не увидит. Вот так и будет от зари до зари гнуть спину, да еще тосковать по тому, что могло у нее быть. И скажет когда-нибудь: «А могло повернуться и по-другому, если бы не Мигель…» Нет уж, думаю, пускай решает сама. И знаете, что сделала моя Лина? — Мигель смотрел так, будто не Лина, а он сам принес великую жертву и не может, не имеет права этим не гордиться. — Она подошла к сеньору Альваресу, поцеловала его прямо в губы и говорит: «Спасибо вам, сеньор Альварес. Вы мне очень нравитесь. Очень-очень. И моему Мигелю вы тоже нравитесь. Правда, Мигель? Вы хороший человек, сеньор Альварес, и, не будь у меня моего Мигеля, я пошла бы за вами хоть на край света. Но у меня есть Мигель. И я его ни на кого не променяю, даже на вас, сеньор Альварес, вы уж, пожалуйста, на меня не обижайтесь. А если сможете — приезжайте к нам через месяц на свадьбу… Мы будем вам очень рады».

…Вот так все это было. Не раз и не два потом Мигель спрашивал у Лины: «Ты ни о чем не жалеешь?» Она смеялась. «О чем же мне жалеть, дурачок? Разве нам с тобой плохо? Пусть, святая мадонна ниспошлет всем жизнь такую же, как у нас с тобой…» Лина говорила искренне: ни о чем никогда она не жалела, и, повторись сейчас все, что произошло много лет назад, она и теперь поступила бы точно так же.

Вот только бы не эта война. Нагрянула в их деревню фашистская саранча, сожрала все, что можно было сожрать. Мало того, что сразу же увели коров и лошадей, так еще и женщин оторвали от своих очагов. И когда это все кончится, знает, наверное, один господь бог…

Мигель сказал Матео:

— В сарае у меня много сена. Запасал для лошадей и коров. Вот там, на сеновале, я и устрою твоих друзей. Будет безопаснее. А ты можешь жить в доме, тебя в деревне знают.

— Жить мы тут долго не собираемся, — заметил Матео. — Нам надо идти туда.

— Нет, мы тут поживем, отец, — сказал Прадос. — Если, конечно, Мигель нас не прогонит.

— Зачем же я буду вас прогонять? — улыбнулся Мигель. — Живите, сколько надо…

А Матео удивленно спросил:

— Поживем здесь? Торопились, торопились а теперь — поживем?

— Так надо, отец, — ответил Эмилио. — Потом мы все обсудим и решим.

Мигель оттащил на сеновал три хорошо выделанных овчины, два больших одеяла, подушки, даже кувшин с вином и кружку. «Если захочется пить, — сказал он, — будет под рукой».

Они уже собирались отправиться на отдых, когда пришла Лина. Чуть приоткрыв дверь и еще не заглянув в комнату, она крикнула:

— У нас в гостях Матео, я узнала его Урбана! Где ты там, Матео, показывайся, старый греховодник, сейчас я тебе задам, чтобы в другой раз помнил! Не появляться целых сто лет, разве это по-родственному?

Потом, переступив порог и увидев незнакомых людей, Лина остановилась и улыбнулась:

— А я-то думала, что здесь только Матео… Здравствуйте, дорогие гости… — И сразу же обратилась к Мигелю: —Ты хорошо покормил людей? Или ничего, кроме паршивых бобов, не нашел? Господи, когда мужчины хоть немного поумнеют?

Мигель засмеялся:

— Я хотел подать на стол манченского сыру, мортеруэло[21] и жареную индейку, но, понимаешь, Лина…

Лина махнула на него рукой:

— Зубоскал! В крайнем случае, мог бы согреть чаю.

Лине было уже за тридцать, но все в ней оставалось по-девичьи юным. Тонкая талия, лицо без единой морщины, живые глаза, толстая коса, спускавшаяся почти до пояса, — она и вправду отличалась необыкновенной красотой и свежестью, которые характерны для крестьянок Испании.

Но все же главным достоинством Лины был ее характер. Она умела смотреть на мир совсем просто: все, что происходит в этом мире, считала Лина, ниспослано людям судьбой, а на судьбу жаловаться так же грешно, как и богохульствовать.

Когда у них с Мигелем выпадали черные дни, и он, хотя это и случалось с ним крайне редко, начинал роптать, Лина говорила:

— Ты прав, Мигель, сейчас нам плохо. Но разве плохо нам одним? И разве не могло быть хуже?

В первый же день прихода франкистов в деревню у них забрали лошадей. Мигель неистовствовал.

— Ублюдки! — кричал он. — Бешеные волки! Давить их надо, как крыс!

Лина, обняв его за плечи, успокаивала:

— Сейчас не до лошадей, Мигель. Поблагодарим пресвятую деву Марию за то, что оставили нам коров и мула. Как-нибудь проживем…

На третий день фашисты увели и коров. Казалось, горю и гневу Мигеля не будет предела. Он достал с чердака старенькое ружье, поставил на печку сковородку и начал отливать из свинца картечь.

Делал он это молча, лишь изредка поглядывая на Лину сумасшедшими глазами. А она сидела за столом, положив подбородок на сцепленные пальцы, и тоже молчала, не сводя с Мигеля глаз. Потом спросила:

— Собираешься на охоту?

Он бросил через плечо:

— Да. Решил прикончить хотя бы пару диких кабанов.

— А если они прикончат тебя?

— Кто?

— Дикие кабаны… Их много, а ты один. Один, слышишь? — Встала, приблизилась к Мигелю и, положив руки ему на плечи, улыбнулась: — Ведь не всегда у нас были коровы, Мигель. И, когда их не было, мы обходились. Обойдемся и теперь. Хорошо, что еще не выгнали нас на улицу. Как-нибудь проживем…

Когда она смотрела на него вот так, как сейчас, Мигель терялся. И гнев его затухал. Никого и ничего дороже у него не было на свете, кроме Лины. Пускай эти сволочи фашисты сожгут их дом, пускай они пустят его по миру, лишь бы не отняли у него Лину. Лишь бы она всегда была с ним. А уж он постарается, чтоб и волосок не упал с ее головы.

Он сказал:

— Ладно, Лина. Я подожду. Видно, мой час еще не пришел…

Лина едва умела читать и писать, но природа наделила ее живым умом и сообразительностью, свойственной людям пытливым и любознательным. Однако, когда Денисио и Эмилио Прадос спросили, сможет ли она начертить хотя бы примерную схему аэродрома, Лина развела руками: нет, о схемах она не имеет никакого понятия.

То же самое ответил и Мигель. Рассказать, как доехать до кухни, куда он возит дрова, — это пожалуйста, а насчет схемы — он вообще никогда не держал в руках карандаша.

По просьбе Прадоса на следующий день Лина принесла несколько листов чистой бумаги, и летчики, усадив ее за стол, начали показывать, как чертится схема. Лина схватывала все на лету. Уже через час-полтора она сама, без подсказки, сумела: сделать хотя и примитивный, но все же понятный чертеж улицы, протянувшейся вдоль речки Тахуньи, своего дома и двора, правильно расположив в нем кривоватыми линиями сарай, птичники и даже туалет, к которому вела дорожка.

Глядя на листок, Мигель радовался так, будто это не она, а он сам блестяще сдал экзамен, и гордился этим бесконечно. А Матео, два-три раза обойдя вокруг стола, чтобы видеть чертеж со всех сторон, сказал:

— Вот схватит у Мигеля живот, посмотрим, как он по этой картине отыщет отхожее место. Смех один…

Старик догадывался, к чему готовятся Денисио и Эмилио Прадос. Когда Мигель сказал, что за деревней фашисты построили аэродром и там стоят самолеты, Матео увидел, как переглянулись летчики. А потом Прадос сказал: «Мы тут поживем…» Вначале Матео удивился: чего им тут жить? Но тут же сообразил: наверняка станут обмозговывать, как угнать самолет… Вот только Росита… Что они будут с ней делать? Оставят ее здесь, у Мигеля? Или она вернется назад, в горы?