— Кажется, наш черед настал. Что нас может утешить, господин полковник, так это сознание, что умрем мы легко и просто. Вы не слышали о таком гуманном орудии умерщвления, как испанская гаррота? О, это великолепно! Железный обруч — ошейник, его постепенно сжимают на вашей шее, и вы тихо, спокойно отдаете богу душу… Помолимся?

В каморку вошел капрал — маленький толстенький человечек с добродушным лицом и с такой же добродушной улыбкой на губах. Оглядев троих французов, он спросил:

— Шарвен — кто? Боньяр — кто?

И головой показал: «За мной!»

Он привел их в насквозь прокуренную просторную комнату, и в первое мгновение они ничего не могли разглядеть из-за сигаретного дыма, клубами висевшего от потолка до пола. Они остановились у двери, и когда их глаза попривыкли к этому дымного сумраку, Шарвен и Боньяр увидели за столом двух человек: черного, как грач, капитана с морщинистым лицом и того самого испанского летчика, который окликнул их у штаба. Летчик сидел чуть в стороне и внимательно, не скрывая своего волнения, смотрел на них так, словно старался проникнуть в их мысли. Шарвен и Боньяр в свою очередь не спускали глаз с лейтенанта, а капитан постукивал пальцами по столу и чему-то улыбался. Потом он обратился к летчику:

— Можете задавать вопросы. Прошу по-французски, я говорю на их языке.

Летчик встал и подошел к Шарвену.

— Вы знакомы с Пьером Лонгвилем? — спросил он. — Вы знаете мадам Лонгвиль?

— Он был моим другом. — Шарвен попытался было сдержать волнение, но ничего из этого не вышло.

— Я — сын Валерия Андреевича Денисова, который тоже был другом Пьера Лонгвиля.

— Сын Валери Денисова? Вы — русский летчик?

— Я летчик военно-воздушных сил республиканской Испании. Окажите, Шарвен, полковник Бертье, который…

— Типичный фашист! — воскликнул Боньяр. — Они там, во Франции, создали шайку бандитов и собираются вербовать для Франко французских летчиков.

Денисио засмеялся:

— Вы первые завербованные?

Теперь засмеялся и Арно Шарвен. Тревога, которую он испытывал на протяжении нескольких дней, ушла, и он вдруг почувствовал глубокую благодарность своей судьбе, случайно столкнувшей его с этим русским летчиком. Он ему был несказанно благодарен, и Шарвену хотелось эту благодарность выразить теперь же, в эту же минуту, но он не знал, как это сделать. А Гильом Боньяр, подойдя к Денисио, уже протягивал ему руку и говорил:

— Спасибо, друг! Если нам когда-нибудь доведется вместе драться с фашистами — на Гильома Боньяра можешь положиться…

В конце октября полк Риоса Амайи был переброшен на один из мадридских аэродромов. В интернациональную эскадрилью, командиром которой назначили опытного мексиканского летчика-истребителя Хуана Морадо, были включены и французы Арно Шарвен и Гильом Боньяр; в их распоряжение предоставили ими же пригнанные истребители — «девуатины».

Павлито и Гильом Боньяр сразу же нашли общий язык, ж казалось, дружба их тянется уже годами. В столовой, на летном поле, в зале, где беспрестанно «крутили» фильм о Чапаеве, их всегда можно было увидеть вместе. Оба немного взбалмошные, взрывные, непосредственные, оба хорошие летчики, Павлито и Гильом как бы олицетворяли собой тот дух интернациональной дружбы, который царил не только в их эскадрилье, но и в полку, да и вообще на всех фронтах республиканской Испании, где рядом с испанцами — русские и французы, чехи и немцы-антифашисты, мексиканцы и поляки… Вот они сидят за одним столом, Павлито и Боньяр, тянут красное кисловатое вино, морщатся, и Павлито говорит:

— Вино не есть муй бьен! Муй бьен есть водка!

Они могут говорить по-французски — Павлито ведь хорошо знает этот, язык, но оба мешают русские, французские, испанские слова: Гильом хочет научиться русскому и испанскому, Павлито пообещал, что через три-четыре месяца будет свободно изъясняться на испанском.

О! — восклицает Гильом. — Водка! Коньяк! Да, да! Са депан[14].

Пьют, морщатся и смеются. Потом Павлито спрашивает:

— Ты давно летаешь на «девуатине»?

— «Девуатин»?

Гильом долго думает и наконец отвечает:

— Да. Ты думаешь, это плохая машина? Не люкс, но все же… На ней можно прилично драться…

— Против «хейнкеля» она слабовата, — говорит Павлито.

— Ничего! Вот ты посмотришь, когда дело дойдет до драки.

— Ты женат? — спрашивает Павлито.

— Но-но! Я не такой дурак! Любая женщина — ведьма. Ты не согласен?

— Согласен наполовину.

— Почему только наполовину?

— Потому что в каждой женщине сидят два существа. Одно — это когда она хочет тебе понравиться. Тогда она — ангел. «Миленький мой, славненький, раскрасивенький…» Улыбка — каждую минуту, глаза — сплошная нежность и доброта… Даже голос — ангельский… Какая же это ведьма?

— А потом?

— Хамелеон! Как только она тебя охомутает — конец! «Ты где был до двенадцати ночи?! А ну-ка дыхни!.. Ты как улыбаешься Ангелине — Марии — Вере — Надежде? Глазки, паразит, строишь?.. И вообще, как дальше жить будем?» Тут она уже типичная ведьма…

— Это все есть отчень правильно ты говоришь, — по-русски подтверждает Гильом и добавляет по-своему: — Как ты думаешь, чем можно объяснить: и французские, и русские, и английские, и, наверное, индийские женщины все в этом деле одинаковые? У них внутри одна модель?

— Конечно!

— А когда мы деремся с фашистами, мы ведь деремся и за наших женщин. Значит, они не совсем ведьмы?

Павлито смеется:

— Правильно. У нас с тобой будут не ведьмы. У нас будут настоящие. Мы таких найдем. Найдем?

— Будем искать, — не очень уверенно отвечает Гильом.

…А фашисты лезли напролом. Четвертого ноября над Мадридом были сброшены листовки и было объявлено по фашистскому радио, что заместитель Франко генерал Мола въедет в Мадрид на белом коне, проследует к центральной площади нуэрта дель Соль и там произнесет короткую, очень короткую речь, которая будет транслироваться на весь цивилизованный мир. Его окружат журналисты европейских, американских, азиатских газет, с трепетным волнением раскроют свои блокноты и приготовятся писать. А он скажет всего лишь два слова: «Я здесь!»

Фашисты заняли Карабанчель. Мадрид опоясывался баррикадами. Баррикады строили известные испанские ученые, артисты, тореадоры, прачки, мальчишки и девчонки, парикмахеры и официанты. В высших сферах провозглашалась явная нецелесообразность защиты столицы. Кое-кто вспоминал Кутузова и Москву, по рассеянности забыв «незначительную» деталь: у Кутузова за спиной были необозримые пространства России, у него под ружьем стояла боеспособная армия, которой он впоследствии нанес Наполеону смертельный удар, у Испанской же республики не было в это время ни настоящей регулярной армии, ни достаточных запасов боевых средств, да и отступать особенно было некуда. Сдать франкистам Мадрид — значило нанести предательский удар в сердце Республики, значило обречь сотни тысяч людей на гибель.

Мадрид в эти дни был похож на огромный лагерь, куда стекались все честные люди Испании и из которого бежали те, кто, не мог или не хотел брать в руки винтовку. Предатели по ночам вылезали из своих щелей, бродили по темным улицам и убивали, убивали, убивали правых и виноватых, сеяли чудовищную панику, подавали сигналы фашистским самолетам, чинили расправу над каждым, кто не был с ними в одной компании.

В мадридских тюрьмах находилось до десяти тысяч фашистов — целая армия головорезов, уже потирающих руки в предчувствии кровавого праздника: не сегодня завтра их друзья откроют перед ними ворота, и уж тогда они разгуляются, уж тогда они припомнят все свои обиды и пустят кровь и коммунистам, и социалистам, и всей этой черни, всем, кто возомнил себя защитниками демократии.

Члены ЦК испанской компартии требовали от правительства немедленно эвакуировать заключенных в тюрьмы фашистов подальше от Мадрида — их требования оставались без ответа. Члены ЦК компартии требовали от главы правительства Ларго Кабальеро обратиться к народу с воззванием и честно рассказать о нависшей над Мадридом опасности — Ларго Кабальеро молчал и тихо-тихо собирал чемоданы.