Никогда в жизни они не видели такого зрелища, никогда еще не испытывали подобного наслаждения. Что — коррида? Там почти всегда существует уверенность, что жертвой падет животное, которое завтра же превратится в бифштексы, рагу, тушенное в красном вине мясо, а если случится и так, что жертвой станет тореадор — значит, ему не повезло, но уйдет он из жизни в ореоле славы, и не раз и не два красавицы-сеньориты возложат к его памятнику живые цветы. А тут… Святая мадонна, и через десятки лет солдаты будут вспоминать этот спектакль и, захлебываясь от смеха, рассказывать своим приятелям о том, как очумевшие от страха пленные прыгали в мешках по булыжникам, надеясь избежать смерти…

Танкетка между тем продолжала гоняться за парнями, то настигая их, тогда они бросались вперед, неуклюже барахтаясь в мешках, то отставая на два-три шага, будто давая возможность передохнуть своим жертвам и собраться с силами. Фашисты дико орали со всех сторон:

— Вива храбрым республиканцам!

— Сейчас от них останутся котлеты!

— Дави их!

— Эй вы, бегите сюда! Галопом!

— Поторапливайтесь, пока из вас не сделали отбивных!

В каком-то месте пленные вдруг увидели, как фашисты, точно по команде, расступились, и в этой изгороди из живых тел образовался просвет. Задыхаясь, они устремились туда, хотя, конечно, и сами не знали, на что можно надеяться. Танкетка развернулась вслед за ними, но, когда пленные уже совсем приблизились к этому просвету, круг быстро сомкнулся, и десятки штыков, одновременно выброшенных вперед, преградили им путь. И куда бы они ни ткнулись, всюду их встречали такие же выброшенные вперед штыки, заставляя двигаться дальше по кругу под хохот, крики, дикие возгласы фашистской солдатни. Но вот наседавшая танкетка снова погнала их к центру площади. Парни теперь все чаще спотыкались и падали, и было видно, что силы их на исходе. Петли на шеях затягивались все туже, им становилось трудно дышать и, на секунду-другую остановившись, они вплотную приближались друг к другу для того, чтобы опереться о плечо друга и постоять эту секунду-другую, закрыв глаза…

И вдруг, заглушая грохот мотора танкетки, над площадью пронесся полный ненависти вопль:

— Убийцы! Палачи! Людоеды!

Это закричал пожилой крестьянин в изодранном тулупе и с обмотанной таким же изодранным шарфом шеей. Односельчане держали его за руки, а он бился в их руках, вырывался и не переставал кричать обезумевшим голосом:

— Настоящие людоеды! Чтоб вы захлебнулись своей же кровью, дети шакалов и сбесившихся волков!

Ему все же удалось вырваться из рук своих односельчан, и он устремился к парням, то ли в припадке отчаяния желая разделить с ними их участь, то ли чем-нибудь помочь этим несчастным. Однако не успел он сделать и десятка шагов, как послышались приглушенные грохотом танкетки выстрелы, и крестьянин, словно наткнувшись на невидимое препятствие, остановился, постоял несколько мгновений, пошатываясь, а затем медленно опустился на колени и упал навзничь.

Парни, на которых продолжала наползать танкетка, все это слышали и видели. Что-то они, кажется, сказали друг другу, что-то, кажется, решили. Решили, наверное, что ждать пощады им не от кого, да они и не хотели ее. И не хотели дальше забавлять своих палачей, от которых им все равно не вырваться. Гибель крестьянина как бы подтолкнула их на последний шаг, человек, которого убили на их глазах, помог им переступить ту черту, которую они не решались переступить до этого.

Все, что у них еще оставалось — почти до конца иссякшие силы, надломленный пытками дух и желание умереть так, как умирают настоящие солдаты, — все это они вложили в крик, необыкновенно четко и ясно пролетевший над площадью:

— Вива Республика! Фашизм не пройдет! Но пасаран!

И бросились навстречу надвигающейся на них танкетке, бросились с такой стремительностью, что те, кто ею управлял, уже ничего не смогли сделать: ни остановить ее, ни свернуть в сторону…

Росита стояла между Денисио и Прадосом, и они оба чувствовали, как она вся дрожит, дрожит так, будто ее бьет лихорадка. И, словно находя в этом силы, все время глухим шепотом говорила старой крестьянке, стоявшей впереди нее и непрерывно вытиравшей глаза шалью:

— Не надо плакать… Не надо плакать… Слышите, не надо плакать.:.

Какой-то тип с фашистской повязкой на рукаве, заорал на всю площадь:

— Представление окончено, гражданским лицам можно расходиться! Никакого бесплатного угощения не будет!

Солдаты захохотали, послышались выкрики:

— Вечером на этой площади состоится бал! Приглашаем сеньорит на танцы!

— Можно приходить в костюме Евы!

— Ха-ха-ха!

— Самая красивая сеньорита получит приз: ее обслужат храбрейшие солдаты генерала Франко!

— Ха-ха-ха!

По улицам потянулись толпы людей — ошеломленных, подавленных, молчаливых.

Закутав шалью лицо — осталась лишь узкая щель для глаз, — Росита медленно вела своего мула по грязной, разбитой машинами улице. Денисио и Эмилио Прадос шли следом, изредка перебрасываясь словами. Улица была узкой, глухой, домишки стояли с закрытыми ставнями, кругом безлюдье, словно-все тут давно повымерли или переселились в другие края.

Не встречались и военные — по таким колдобинам не только машины, лошадь не пройдет, чтобы не сломать ногу. Все движение осталось в стороне, ближе к центру города; сюда же, на окраину, почти никто не заглядывал.

Приближался вечер. Холодный, сырой, промозглый. Падал на землю мокрый снег, над крышами домов свистел ветер. И весь мир, казалось, погружался в спускающийся с гор мрак, и в души людей вгрызалась острая безысходная тоска.

Денисио сказал Прадосу:

— Росита продрогла до костей. У нее совсем промокли ноги..

— Надо что-то делать.

— Надо. Но что?

— Попробовать попросить ночлег.

— Я думал об этом. Но…

— Боитесь, что можно нарваться на какого-нибудь фалангиста?

— А разве это исключено?

— Не исключено. Но придется рисковать.

— Наверное, этим делом займусь я, — предложил Денисио..

— Нет, — возразил Прадос. — Я лучше знаю своих людей.

Они остановились у забора, выложенного из камней. И сразу же во дворе захлебнулась лаем собака, а через минуту-другую послышался угрюмый голос:

— Кого надо?

Эмилио подошел к калитке, попросил:

— Откройте, пожалуйста.

Заскрежетал запор, калитка приоткрылась, и Денисио увидел очень худого, такого же заросшего, как и он сам, человека с недобрыми глазами. Эти глаза ощупали Эмилио с ног до головы, на мгновение остановились на его посиневших от холода руках и истоптанных, полуразвалившихся башмаках, затем немигающе уставились в лицо.

— Я хозяин! — Угрюмый голос будто исходил изнутри. — Я ничего не продаю и ничего не покупаю… Здесь никто ничего не продает и ничего не покупает.

— Я не за этим, сеньор, — тихо и как можно мягче проговорил Эмилио. — Простите меня, пожалуйста, но…

— Никакой я не сеньор! — отрезал хозяин. — Я Хуан Хименес. Говорите, что надо…

Весь неприветливый вид хозяина этого дома, его угрюмый голос, недобрый взгляд, какая-то уж слишком бьющая в глаза неприязнь — все это говорило Эмилио Прадосуотом, что вряд ли Хуан Хименес откликнется на чужую беду. Он уже хотел прикрыть калитку и уйти, но, вспомнив о дрожащей на холоде Росите, о ее мокрых, коченеющих ногах, Эмилио все же решил попытать счастья. Он сказал:

— Я, моя жена и ее брат идем издалека. Наш дом уничтожен, как уничтожена почти вся деревня. Не осталось ни крова над головой, ни пищи… Вот мы и бредем куда глаза глядят, ищем работу и кров… Если вы добрый человек, разрешите нам переночевать в вашем доме. Жена моя совсем продрогла, боюсь, как бы ей не заболеть…

Хуан Хименес бесцеремонно отстранил Эмилио, шагнул за калитку и посмотрел на Денисио и стоявшую рядом с мулом Роситу. Потом так же молча вернулся во двор и открыл ворота:

— Входите. Входите в дом, мула я сам приберу.

В доме были всего две небольшие комнатки и чуланчик, в котором на глиняном полу лежали ветхий тулуп, старенькое, но чистое одеяло и две набитые соломой подушки. Видимо, там спал или сам хозяин, или кто-то из его семьи. В одной комнате стояли довольно широкая кровать, над которой висело распятие Христа, что-то похожее на туалетный столик и сундук, покрытый куском простыни. В другой — стол, скамья, несколько табуреток и самодельный шкаф с посудой. Несмотря на убогую обстановку, в комнатах царила необыкновенная чистота — нигде ни соринки, ни пылинки. В печке потрескивали дрова.